Александр Янов - Где место России в истории? [Загадка Дональда Тредголда]

Назаров, как и его единомышленники, неославянофилы, уверен, что это обстоятельство делало Московию авангардом мировой цивилизации: «Московия соединяла в себе как духовно-церковную преемственность от Иерусалима, так и имперскую преемственность в роли Третьего Рима... Эта двойная роль сделала Московию историософской столицей всего мира» (30). Записки Юрия Крижанича, единственного блестяшего мыслителя Московии (о нем предстоит нам еще говорить), заставляют предположить, однако, что не все благополучно было в этой самозванной «столице мира». Точнее, камня на камне не оставляет Крижанич от славянофильских восторгов. Вот отрывок: «Люди наши косны разумом, ленивы и нерасторопны... Мы не способны ни к каким благородным замыслам, никаких государственных или иных мудрых разговоров вести не можем, по сравнению с политичными народами полунемы и в науках несведущи и, что хуже всего, весь народ пьянствует, от мала до велика»(31)

К чести русской мысли, классики ее практически единодушно были на стороне Крижанича. Такие разные люди, как Константин Леонтьев, уверенный, что «русская нация специально не создана для свободы» (32) и вдохновенный певец свободы Виссарион Белинский, сходились на том, что Московия была черной дырой русской истории. Леонтьев находил в ней лишь «бесцветность и пустоту» (33), Белинский считал ее порядки «китаизмом» (34), «в удушливой атмосфере которого» -- добавлял Николай Бердяев, - «угасла даже святость» (35). Иван Киреевский, один из вождей старого славянофильства, и тот признавал, что «Московия пребывала в оцепенении духовной деятельности» (36). Но окончательный диагноз «московитской болезни», так странно поразившей Россию в пору расцвета европейской культуры, поставил самый авторитетный из всего этого консилиума знаменитых имен Василий Осипович Ключевский.

Вот как определил он недуг, которым на десятилетия захворала в XVII веке Россия: «Затмение вселенской идеи» (37). На практике это означало вот что: московитское церковное общество «считало себя единственным истинно правоверным в мире, свое понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представляло своим русским богом, никому более не принадлежавшим и неведомым» (38). Имейте в виду, что эта идеология была ГОСУДАРСТВЕННОЙ в Московии, т.е.столь же обязательной для всех ее подданных, как коммунизм в СССР.

Как вы думаете, читатель, было ли будущее у страны с такой идеологией в стремительно развивавшейся Европе эпохи промышленной Революции? И, если уж на то пошло, было ли будущее у закрывшейся от мира, подобно старой Московии, советской России – в новую эпоху научно- технологической революции, развернувшейся на Западе в ХХ веке? Или, поставим вопрос иначе, был ли шанс у самодержавной государственности сохраниться, не уничтожь она собственными руками обе самоубийственные свои ипостаси – московитскую и советскую -- и не приняв, подобно хамелеону, новую институциональную форму? – Опять в попытке, как мы уже говорили, ОТСРОЧИТЬ САМОУНИЧТОоЖЕНИЕ?

Достаточно поставить этот вопрос, чтобы не осталось сомнений, что ни явление Петра в Московии XVII века, ни явление Горбачева/Ельцина в ХХ не были случайностью. Что громадные институциональные и идеологические преобразования были ИМПЕРАТИВНЫ для самодержавной государстственности как на закате Московии, так и на закате СССР. Что на протяжении столетий государственность эта, по сути, балансирует на грани самоуничтожения.

Так что же говорит нам о ней необходимость беспрестанных институциональных и идеологических преобразований, чтобы уцелеть? Необходимость, затянувшаяся до XXI века? Разве не о ее цивилизационной неустойчивости? Не о том, что стоит она как бы на двух НЕСОВМЕСТИМЫХ «ногах», европейской и ордынской? Да, отчаянно пытается она освободиться от своей евролейской «ноги», пытается но не может. И продолжает жить в состоянии латентной гражданской войны.Продолжает, потому что надолго на одной «ноге» не устоит. Самоуничтожится.

Настаиваю я на этой особенности самодержавной государственности по простой причине: деспотизму, по ведомству которого пытается разместить Россию консенсус, ничего подобного не грозило. Деспотизм, как мы еще увидим, мертвое политическое тело, неспособное ни к саморазвитию, ни даже к саморазрушению (я не говорю уже об институциональных изменениях). Разрушен деспотизм может быть только извне. Россия, даже самодержавная, петровская, была, как мы видели, способна и к первому, и ко второму, и к третьему. Так какой же она деспотизм? Не сходятся у консенсуса концы с концами. Аргумент, я понимаю, чисто теоретический, может быть, во Вводной главе и неуместный. Но очень уж соблазнительный.