Елена Морозова - Робеспьер

Из его слов следовало, что революция, поставившая перед собой возвышенные, но смутные и непонятные цели, с легкостью оправдывала любое насилие. В несбыточной утопии Робеспьера мог существовать только абстрактный человек из того абстрактного народа, которому обычно адресовал он свои речи; ответа на вопрос, как избавить реальный народ от голода и улучшить его жизнь, у него не было. «В системе французской революции все, что является безнравственным и неблагоразумным, то, что является развращающим, — все это неконституционно», — говорил он. Нагнетая напряженность, Робеспьер утверждал, что тираны не дремлют и составляют заговоры как за пределами страны, так и внутри ее: «Необходимо подавить внутренних и внешних врагов республики… Революционное правительство — это деспотизм свободы против тирании…» Наконец, Робеспьер подошел к главному, к новшеству, которое содержала его речь: «Если движущей силой народного правительства в период мира должна быть добродетель, то движущей силой народного правительства в революционный период должны быть одновременно добродетель и террор — добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна. Террор — это не что иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость, она, следовательно, является эманацией добродетели».

В речи Робеспьера добродетель и террор предстали некими нравственными категориями, принадлежащими особой, революционной морали, воплощением которой Неподкупный, всегда ценивший принципы выше личностей, считал себя. В представлении Робеспьера демократия была основана на представительстве суверенного народа и, как следствие, народные представители непременно должны были быть добродетельны, дабы действовать в интересах общих, а не личных. Связывая воедино террор и добродетель, превращая их в фундамент революционного правительства, Робеспьер возводил здание уродливое и чудовищное, которому изначально суждено было рухнуть. Ибо террор осуществлялся путем уничтожения реальности. Но Робеспьеру, видимо, хватало его собственной реальности, находившейся где-то в мире воображаемого; он не замечал, когда речь его начинала напоминать параноидальный бред: «Аристократия образует свои народные общества; контрреволюционное высокомерие прячет под лохмотьями свои заговоры и свои кинжалы; фанатизм разрушает свои собственные алтари; роялизм воспевает победы республики; дворянство, подавленное воспоминаниями, нежно обнимает равенство, с тем чтобы удушить его; тирания, обагренная кровью защитников свободы, бросает цветы на их могилы. Если не все сердца изменились, зато сколько лиц надели маски! Сколько изменников вмешиваются в наши дела только для того, чтобы погубить их!»

Все чаще находились люди, дерзавшие косвенно обвинять Неподкупного в диктатуре. У якобинцев кто-то из «бешеных», выразительно глядя на него, заметил, что в клубе царит «деспотизм одного мнения». А эбертист Моморо заявил: «Все эти люди, износившиеся за время Республики, с переломанными в революции ногами считают нас ультрареволюционерами, потому что мы патриоты, а они больше таковыми быть не хотят». Робеспьер воспринял эти слова на свой счет и запомнил того, кто их сказал. У кордельеров Эбер презрительно говорил о «тех, кто алчны до власти, которую они у себя сосредоточили», и эти слова Робеспьер тоже не без основания воспринял на свой счет. Но, возможно, «программные речи» — от 25 декабря и 5 февраля — настолько истощили его нервную систему, что он целый месяц не появлялся ни в Конвенте, ни у якобинцев. Возможно, как и прежде, он выжидал, чтобы в зависимости от обстоятельств принять правильное решение. Как и прежде, выжидание объяснялось упадком сил, истощением организма, опустошенностью и растерянностью от им самим провозглашенной доктрины смерти, заведомо ведущей в никуда. В сущности, он никогда не умел получать удовольствие от повседневной жизни, от женщин, от друзей, отринул собственную сестру. «Я верю в добродетель и Провидение, но не в необходимость жить», — говорил он. Возможно, подобное заявление было столь же лицемерно, сколь и его обвинения бывших друзей и союзников в несуществующих преступлениях. Возможно, лицемерие настолько въелось в его сознание, что он лицемерил перед самим собой.

В последние десятилетия в печати появились статьи, рассказывающие о попытках медиков на основании разбросанных по различным источникам свидетельств современников о состоянии здоровья Робеспьера определить его заболевания. Получился целый букет недугов — астения, туберкулез, желтуха, язвы на коже, заболевание глаз, дыхательных путей, печени и поджелудочной железы, — сводившийся в емкий диагноз саркоидоз, заболевание, при котором органы и ткани человека начинает поражать его собственная иммунная система. Иначе говоря, человек начинает изнутри пожирать самого себя. Именно это и происходило с Робеспьером. Освобождаясь от соперников, он не испытывал ни радости, ни облегчения, а лишь становился еще более неумолимым и добродетельным, а душа его, как никогда прежде, стремилась «разоблачать предателей и срывать с них маски». «Общество обязано покровительствовать лишь мирным гражданам, а в республике нет граждан, кроме республиканцев. Роялисты, заговорщики — это лишь иностранцы для нее или, вернее, — враги».