Елена Морозова - Робеспьер

Покушение возвысило Робеспьера над остальными членами правительства. Иностранные газеты способствовали созданию диктаторского образа Неподкупного, называя французские армии «солдатами Робеспьера», а его самого «Максимилианом Первым». И хотя он прилюдно протестовал против этого, многие были уверены, что он считает себя особенным, облеченным особой миссией, и готовится занять пост диктатора. Масла в огонь подлил прибывший из очередной командировки Сен-Жюст, заявивший в комитете: «Мы погибнем, если не назначим диктатора. Единственный, кто может им стать, это Робеспьер». Коллеги промолчали, и только Барер ответил, что предложение требует тщательного осмысления. Именно Барер, будучи докладчиком Комитета общественного спасения, все чаще упоминал Робеспьера в своих речах — по поводу и без. Это заметили многие, в том числе и сам Робеспьер, почувствовавший в этом подвох, но вот какой… Любопытно, что впоследствии именно Барер написал, что члены комитета были уверены, что долго Робеспьер в диктаторах не задержится, ибо Сен-Жюст, гораздо более властный и жестокий, свергнет его и займет его место. Наименее опасным из триумвиров считался Кутон.

Тем временем Робеспьер готовился к своему триумфу — к празднику в честь Верховного существа. Придумать декорации к торжеству он поручил художнику Давиду, признанному мастеру оформления уличных зрелищ. По пышности своей процессии предстояло превзойти все прежние церемонии. По такому случаю Робеспьера вне очереди избрали председателем Конвента, нарочито подчеркнув его исключительную роль в создании нового культа. Сен-Жюст на торжество не остался. Он снова уехал в армию, а в памятной книжке записал: «Революция заледенела… остались лишь колпаки на головах интриги. Применение террора пресытило преступление, как крепкие ликеры пресыщают вкус. Несомненно, еще не время для добра».

8 июня (20 прериаля) погода выдалась чудесная. Казалось, никогда еще солнце не сияло так ослепительно, а небо не было таким ясным. Весь народ вышел на улицы; дети несли букеты цветов, женщины корзины с цветами, мужчины дубовые ветви — как и следовало на Троицу, которую в этот день отмечали по христианскому календарю. Город также украсился цветами и ветвями деревьев, в окнах развевались флаги, в саду Тюильри для депутатов соорудили специальный амфитеатр. Когда он весь заполнился, появился Робеспьер — в голубом фраке, в белом, расшитом серебром жилете, в черных шелковых панталонах и черных туфлях с золотыми пряжками; в руках он держал букет из цветов и колосьев. И хотя опоздал он всего на несколько минут, кто-то из депутатов заметил: «Он уже видит себя королем!» О королевских амбициях Неподкупного шептались все чаще, а многие даже утверждали, что он выжидает время, чтобы жениться на Мадам Руаяль, дочери Людовика XVI, поэтому ее до сих пор и не отправили на эшафот.

Напротив депутатских трибун высились колоссальные картонные чудовища: Атеизм, Эгоизм, Раздор и Честолюбие. По замыслу Давида, чудовища подлежали сожжению, дабы явить миру статую Мудрости. После краткой речи, славящей «творца природы, связавшего всех смертных громадною цепью счастья», Робеспьер поджег чудовищ. Увы, костер разгорелся больше, чем предполагалось, и лик Мудрости явился миру черным от копоти. Возможно, пока горели порочные страсти, у кого-то промелькнула надежда, что сейчас будет положен конец террору; копоть, осевшая на лике Мудрости, похоронила эти надежды. Несколько омраченный случившимся председатель Конвента в сопровождении народа направился к Марсову полю. Впереди него, с большим отрывом, двигались музыканты. Позади него, также с большим отрывом, шла колонна народных представителей в парадных костюмах, опоясанных трехцветными шарфами и в шляпах с трехцветными плюмажами. Робеспьер шел, окруженный пустотой: апофеоз одиночки. Когда процессия прибыла на место, Робеспьер воскликнул: «Пусть природа воспрянет в полном своем блеске, а мудрость во всей своей власти! Верховное существо не исчезло».

Весь день 20 прериаля Робеспьер произносил красивые слова, принимал величественные позы и, возможно, сам того не желая, убеждал народ в том, что тот видит перед собой то ли нового диктатора, то ли нового главу религиозного культа. Тем не менее день, начавшийся для него столь прекрасно, завершился отвратительно. С одной стороны, мечта его сбылась: следуя заветам Руссо, он основал благодетельный культ, и теперь никто не посмеет обвинить правительство в потакании атеизму. С другой стороны, на обратном пути до него постоянно долетали обрывки насмешливых реплик депутатов; к насмешкам примешивались угрозы: «Ему мало быть повелителем, он хочет быть Богом! Но Бруты еще не перевелись!» Кинжал Брута его не пугал, во всяком случае, он все чаще и чаще напоминал с трибуны Конвента об ожидавшей его смерти и постоянно примеривал на себя одежды преследуемой жертвы. Но насмешек он терпеть не мог: уязвленное самолюбие отдавалось болью во всем теле. «Вам уже недолго осталось меня видеть», — сказал он семье Дюпле, встретившей его на пороге дома. То ли это был фатальный зов смерти, то ли он чувствовал, что здоровье его бесповоротно подорвано. А может, эти слова лишь приписали Робеспьеру. Во время праздника Давид набросал портрет Неподкупного, на котором тот, по словам Мишле, выглядел ужасающе: его лицо, иссушенное страстями, напоминало морду утопшей кошки, воскрешенной действием гальванова электричества. Однако, как подчеркнул историк, оно внушало лишь жалость, смешанную со страхом.