Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт - История великих лагерных песен

В общем, казалось бы, всё было сделано для того, чтобы узник не мог вырваться на волю. Как поётся в одном из вариантов «Спецэтапа»:

А ведь решались! Даже несмотря на то, что, как пишет Гроссман, «после Великой Отечественной войны были устроены под днищем хвостовых вагонов стальные гребёнки. Если заключённый в пути разберёт пол и бросится плашмя меж рельсов, гребёнка ухватит его, рванёт, швырнёт под колесо — не вам, не нам». Однако подобные гребёнки устанавливались не на каждом составе. Во всяком случае, у нас есть описание побега из теплушки, которое даёт в своих мемуарах Вадим Туманов, бежавший вместе с ворами на отрезке от Хабаровска до порта Ванино именно через отверстие, прорезанное в полу вагона:

«В полу открылась небольшая дыра, и было видно, как пролетают внизу шпалы. Я оказался в очереди седьмым или восьмым. Кто-то опытный, уже бывавший в таких ситуациях, подсказал, что после Комсомольска-на-Амуре поезда сбавляют скорость и это лучшее время для побега…

Уже вечерело, когда поезд, постояв на какой-то станции, только-только начал движение и ещё не успел набрать скорость, как первый, опустив ноги над пролетающими шпалами, держась руками за края отверстия, отпустил, наконец, руки и провалился вниз, моментально распластавшись на шпалах, чтобы чугунные подвески не размозжили голову. На некоторых поездах в местах сцепа последних вагонов свисали, доставая почти до шпал, металлические кошки, убийственные для беглецов, но сейчас об этом никто не думал. За первым, не теряя времени, нырнул второй, вывалился третий, кувыркнулся четвёртый… Когда пришёл мой черёд, я грохнулся на шпалы и прижался к ним, а когда надо мной простучал последний вагон и открылось небо, с платформы последнего вагона охрана открыла беспорядочную стрельбу. Мы побежали. Бежало человек двенадцать. Послышались ещё выстрелы. Поезд резко остановился, на насыпь спрыгивали солдаты с собаками.

Мы бросились врассыпную. Солдаты с карабинами и собаки — за нами. Я никогда не думал, что в поезде столько конвоиров. Откуда они взялись? Отовсюду слышалась стрельба. Впереди меня, шагах в пяти, бежал парень из нашего вагона. Пули размозжили его голову. Одно мгновенье я видел человека на ногах и с разломанной надвое головой. Как будто её топором рассекли пополам. Он рухнул наземь, из половинок черепной коробки вывалились мозги. Два кровоточащих полушария. Подоспевшая овчарка ткнулась в мозги и, мне показалось, лизнула их.

Это сейчас припоминаются детали, а тогда я не успел ничего ни подумать, ни почувствовать — огромная собака прыгнула на меня со спины, зубами вцепилась в правый бок, свалила. Впереди меня и за мной тоже падали. Я успел натянуть куртку на голову. Слышались крики и стрельба. Конвоиры бежали по шпалам, стреляя на ходу. Человек семь были убиты. Меня схватили и потащили к поезду…

Беглецов никто не переписывал, уголовного дела не возбуждали. Не имело смысла: за побег давали три года, но почти у всех в нашем этапе были большие сроки, а при вынесении приговоров по двум или больше делам меньшие сроки поглощаются большими».

Поклонники Владимира Высоцкого, прочитав этот отрывок, сразу же вспомнят песню «Побег на рывок»:

Эта параллель неудивительна, поскольку многие песни Владимир Семёнович писал по рассказам своего товарища — Вадима Туманова, бывшего зэка…

И всё же на побег решались немногие. Но зато были многочисленные попытки связаться с родными. Дело в том, что у «телячьих» вагонов было ещё одно — может быть, и призрачное — преимущество. Мы имеем в виду так называемую «полевую почту». Нет, конечно же, не ту, солдатскую, когда с полей сражений можно слать домой заветные «треугольники». Разумеется, такая возможность для лагерников была исключена полностью. Но вот что вспоминает Евгения Гинзбург:

«— Что уж это, курева-то не разрешили? В Ярославле уж на что зверствовали, и то разрешено было, — говорит Надя Королёва, сорокалетняя работница из Ленинграда…

Со всех сторон пускаются разъяснять. Это из-за бумаги. Ведь на развёрнутых мундштуках от папирос можно писать, а ОНИ больше всего боятся, как бы не стали писать и бросать в окошко записки».