Мэри Бирд - Колизей

Однако чем объяснить, что люди, принадлежавшие к низам римского общества, являлись предметом обожания и влечения? Вероятно, отчасти восхищение это можно объяснить тем, что знатные римлянки непостижимо тянулись к людям, занимавшим в обществе противоположное положение. Существуют и другие подобные исторические примеры, правда, из более позднего времени. Так, французская королева Мария-Антуанетга любила разыгрывать роль молочницы, адамы британского королевского дома, переодевшись полицейскими, проводили время в лондонских клубах. Другими словами, гладиаторы привлекали внимание отчасти именно потому, что занимали в обществе низкое положение. Запретный плод сладок.

Восхищение гладиаторами также можно, наверное, приписать высокой военной культуре римлян, которые на протяжении долгого времени вели боевые действия, участвуя в различных походах. Умение сражаться, постоять за себя, отвага и доблесть были в чести, а гладиаторы зачастую демонстрировали высокое воинское искусство. К тому же они, по существу, давали спектакль и находились в центре внимания многочисленной публики, подобно современным футбольным звездам. Внимание зрителей, по крайней мере на время, стирало социальные границы. А зрители суть народ. Это хорошо понимали римские императоры. Недаром иные из них выходили на арену амфитеатра, чтобы увеличить свою популярность, хотя и рисковали в бою потерпеть неудачу.

Разумеется, гладиаторы привлекали больше внимания, чем современные футболисты. Гладиатор являлся культурным символом Рима, ибо вызывал споры и обсуждения римских культурных и общественных ценностей. Конечно, все культурные символы вызывают споры об их социальной значимости, именно поэтому они и являются таковыми. Но гладиаторы и гладиаторские бои выделялись в этом ряду, ибо фокусировали внимание на «острых углах» римской культуры: что из себя представляет настоящее мужество, что такое сила и сексуальность, как относиться к жестокости и как встретить смерть с достоинством?

Отношение к гладиаторам было двойственным. Их могли презирать, но охотно пользовались печаткой с изображением гладиатора или пили вино из кубков, украшенных подобным рисунком.

К сожалению, не существует никаких свидетельств о том, как сами гладиаторы относились к своему положению. Конечно, нехарактерны словоизлияния Целада и Крецеса (если только эти надписи составлены ими самими), наградивших себя хвалебными званиями за успехи на бранном поле любви. Не существует ни одного сообщения гладиатора о том, что он чувствовал на арене за ограждением, отделявшим его от зрителей. И все же можно предположить, что гладиаторы, выходя на арену, испытывали не только эмоциональный подъем, но зачастую и страх. Возможно, страх вселялся в бойцов еще до участия в представлении, приводя к нервным срывам. Предположительно, у двадцати девяти саксов, о которых писал Симмах, настолько взвинтились нервы перед выходом на арену, что они, повздорив между собой, перебили друг друга. Уместно привести и другой пример. Сенека в одном из своих трудов рассказывает о германце, который должен был участвовать в травле зверей. Этот германец перед выходом на арену отправился в уборную («единственное место, куда он мог пойти без надсмотрщика»), там взял губку (римский эквивалент туалетной бумаги) и засунул ее себе в горло, вызвав удушье. Сенека характеризует этот поступок как проявление мужества («Что за храбрец! Покончить счеты с жизнью дано не каждому!»). Однако можно предположить, что германец этот убил себя из страха перед другим, более ужасным концом.

О переживаниях римлянина, оказавшегося волею судеб в рядах гладиаторов, рассказывается в работе начинающего оратора, которому в качестве упражнения задали подготовить содержательную речь, вложив ее в уста богатого юноши, который якобы попал в плен к пиратам, затем был продан владельцу гладиаторской труппы и в результате всех этих перипетий еще и лишен наследства. Приводим отрывок из этой речи, в котором от лица юноши рассказывается о его первом появлении на арене.

И вот наступил этот день. Публика уже собралась на спектакль, чтобы взглянуть на наши страдания, и люди, обреченные на верную смерть, вышли на арену амфитеатра, образуя процессию в преддверии собственных похорон. Устроитель спектакля, который надеялся снискать себе популярность за счет нашей невинной крови, опустился на свое место… Наставник был невысокого мнения обо мне, и я, несомненно, считался уже покойником. В ожидании своего выхода на арену я с ужасом озирался. Один человек точил меч, другой нагревал полоски металла [которые использовали, чтобы удостовериться в том, что поверженный гладиатор не симулирует смерть], третий возился с кнутами, видно, приуготовленными для травли зверей… Трубы заливались от радости, предвкушая мою погибель; появились носилки, чтобы выносить с арены убитых, — меня ждал неотвратимый конец.