Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Поводом для этой утопии служило то обстоятельство, что императоры неизменно ссорились с немецкими князьями, а князья олицетворяли раздробленность Германии. На этом же основании многие историки охотно сравнивают борьбу германских императоров против князей с борьбой французских или английских королей против сепаратизма крупных феодалов. Разница представляется в основном лишь количественной: Германия отстала от Франции и Англии, германские императоры были слабее французских или английских королей. Нет ничего ошибочнее такого сравнения. Германские императоры вовсе не стремились и не могли стремиться к тому сокрушению нижестоящих властей, которого добились французские короли. Как ни напряженны были подчас отношения между императорами и князьями в Германии, то были противоречия совсем иного рода, ничего общего не имевшие с непримиримым антагонизмом. Доведись императору совсем раздавить князей — он в тот же момент перестал бы быть «сверхгосударем»; такая «победа» только унизила бы природу его власти, ибо он тем и отличался от простого государя, что под ним необходимо мыслилось существование не подданных и даже не вассалов, а именно самостоятельных государей.

Само понятие «римско-германский император», таким образом, уже включало и подразумевало существование тех самых территориальных князей, борьба с которыми, на первый взгляд, заполняла помыслы и стремления императоров на протяжении веков. Со своей стороны и князья, как будто бы только и занятые отстаиванием своей независимости от императора, вовсе не были заинтересованы в его полном устранении. Только санкцией Империи, только как члены Империи они и жили, эти мелкие и мельчайшие государства Центральной Европы, — точно так же как только здесь, над хаотической массой маленьких центрально европейских государств, и могла задержаться, зацепиться архаическая «Священная Римская империя».

Иначе говоря, неправильно противопоставлять Империю и раздробленность Германии, силу императора и независимость князей. В истории Германии мы видим на протяжении столетий эти два явления в неразрывной связи: раз есть территориальные князья — есть император, и обратно. Одно без другого просто немыслимо, как две стороны единого целого.

Более того, политическая эволюция германской Империи необходимо совершалась в сторону все большей раздробленности, или территориализации, т. е. все большего полновластия князей.

Император, теряя мало-помалу свойства немецкого короля, вместе с тем приобретал свойства все более совершенного императора. Каждое его поражение в Германии как государя все выше возносило его как «сверхгосударя»: он стоит выше даже полновластных монархов! Учитывая эту неуклонную историческую тенденцию к номинальному возвышению императора за счет уменьшения его реальной власти, можно сказать, что, даже если какой-нибудь политической группировке в тот или иной благоприятный момент истории и удавалось добиться усиления императорской власти в Германии, это оказывалось шагом не вперед, а назад: это только восстанавливало уже пройденную стадию процесса и неизбежно порождало на следующем этапе еще более успешную борьбу князей против императора, т. е. еще более сильный размах маятника в противоположном направлении. В общем же императорская власть в Германии продолжала с неумолимой логикой эволюционировать к этой идеальной предельной точке — к абсолютному бессилию.

Однако императорская власть не могла ведь существовать как политическое понятие без материального субстрата, как душа без плоти. По мере того как ускользал материальный субстрат в виде реальной власти немецкого короля, он подменялся суррогатом в виде личных ресурсов императоров; императоры Люксембургской династии (XIV — 1-я половина XV в.) извлекали средства из принадлежавшей им Чехии, Виттельсбахи — из Баварии, Габсбурги — из Австрии. Развитие королевской власти во Франции шло обратным путем: Капетинги сначала извлекали государственные доходы из принадлежавшего им лично Иль-де-Франса, а затем мало-помалу присоединили к этому своему домену всю остальную Францию и стали брать с нее налоги уже в качестве французских королей. Напротив, император как таковой, как глава Империи, не получал ко времени Габсбургов (закрепивших фактически с 1438 г. за собой императорскую корону) с Германии решительно никаких доходов. Государственные доходы имели только князья. Правда, на общегерманские нужды, например на борьбу c турками, пни должны были кое-что из своих доходов время от времени отдавать императору. Но по-этому-то они охотно и выбирали каждый раз именно Габсбургов на императорский престол, который не был наследственным и теоретически мог достаться любому свободному христианину, хотя бы бедняку: ведь Габсбурги владели (с 20-х годов XVI в.) самым богатым из государств Империи — австро-чешско-венгерским, и остальные князья таким способом перекладывали на земли Габсбургов значительную долю общеимперских расходов; к тому же и борьба с турками оказывалась при этом почти частным делом Габсбургов, владения которых подвергались опасности в первую очередь. Таким образом, благодаря тому, что Габсбурги обладали Австрией, императорская власть в их руках могла одновременно и эволюционировать понемногу к полному бессилию и все же не превращаться при атом в нечто невещественное, и одну символическую церемонию выборов римского императора, который затем погружался бы в безвестную жизнь частного человека, даже не окруженного приличной его сану пышностью.