Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Такое поведение Беньямина Барона полностью противоречило представлениям московского правительства, в частности Филарета Никитича, о союзнических отношениях. Беньямина Барона вместе с крымским посольством решено было пропустить, но одновременно направить жалобу на него Густаву-Адольфу и требование информировать о содержании его переговоров в Крыму. Соответствующая грамота от имени Михаила Федоровича к Густаву-Адольфу, подписанная 3 марта 1632 г., была вручена Мёллеру для отправки королю [490].

Воспользовавшись поводом, того же числа, 3 марта 1632 г., написал грамоту к шведскому королю и лично патриарх Филарет Никитич — явление, небывалое до того в русской дипломатической практике [491]. Эта грамота — как бы патриаршее благословение дружбе и союзу между двумя государями — России и Швеции. Филарет Никитич желает Густаву-Адольфу здоровья и благополучия «и чтоб меж вас, великих государей, дружба и любовь множилась, а тому радуюсь, что тебе бог подаровал победу и одоленье [зачеркнуто: на недругов твоих] на общих недругов ваших, да и в предбудущие годы вам обще [сообща] стоять на недругов ваших, сколько вам всемогущий бог помощи подаст». Далее следует жалоба на поведение Б. Барона, сопровождаемая такой концепцией норм союзных отношений: «ты, к. в-во, друг сына нашего великого государя е. ц. в-ва, ни в каких делах не таишься, а сын наш великий государь е. ц. в. тебе не таится и на общего недруга, на польского короля, советник с тобою заодин». Заканчивается грамота изъявлением любви ныне и впредь [492].

Эта грамота вместе с царской была отправлена (либо Мёллером, либо помимо него) к Густаву-Адольфу прямо в Германию с гонцом — русским переводчиком по имени Лева Менин ( Lewa Menin ). Ему, очевидно, и удалось прорвать блокаду, которой канцлер Оксеншерна отгородил своего короля от России; Густав-Адольф в конце июня 1632 г. поручил ему передать в Москве и устную информацию о содержании переговоров Б. Барона в Крыму и письменные ответы царю и патриарху как на эти грамоты, так и на грамоту от 19 января 1632 г. [493], ответа на которую особенно ждали в Москве.

В данной связи мы принуждены оставить в стороне еще одну важную сферу дипломатической деятельности, где интересы Московского государства и Швеции сплетались и где проверялась прочность и искренность их союза, единство и согласованность планов: это — их сношения с Турцией [494]. Здесь мы ограничимся оговоркой, что при всем значении, которое русское правительство придавало участию Турции в предстоящей войне с Речью Посполитой, при всех усилиях включить Турцию в коалицию с Московским государством и Швецией и обеспечить вторжение турецкой армии в пределы Речи Посполитой с юга одновременно с ударом русской армии с востока и шведской армии (точнее, шведско-русской) с запада, ход событий показал, что эта часть плана все же не сыграла решающей роли в русской политике: Смоленскую войну Московское государство начало, несмотря на отсутствие турецкого вторжения, и прервало ее в 1634 г., несмотря на выступление большой турецкой армии против Речи Посполитой. Но все это требует детального анализа. Здесь достаточно сказать, что через посредство Русселя [495]и другие каналы русское и шведское правительства в некоторой мере осведомляли друг друга о своих демаршах в Константинополе [496].

Наибольшей проверкой твердости взятого русским правительством курса на союз со Швецией послужили, конечно, его отношения с Речью Посполитой за время этого ожидания.

Хотя глубокие территориальные противоречия были налицо у Московского государства и со Швецией, и с Речью Посполитой (особенно после польско-шведской интервенции начала XVII в.), главной его внешнеполитической задачей в то время было воссоединение с основными русскими землями отторгнутых от них западных русских земель, Украины и Белоруссии. Лишь после того, как эта задача, хотя бы и неполно, была выполнена (в царствование Алексея Михайловича), Русское государство обратилось (при Петре I) к борьбе за возвращение Прибалтики. Объективное историческое положение делало в то время невозможным какие бы то ни было мирные добрососедские отношения с Речью Посполитой, многонациональным государством, державшимся ца угнетении польскими феодалами русских, украинцев и белорусов, и, следовательно, требовало до достижения указанной цели отстранения на задний план противоречий со Швецией и тесного союза с ней. Филарет Никитич твердо проводил этот внешнеполитический курс. Со стороны Речи Посполитой делались многочисленные активные попытки расколоть русско-шведский союз. Делались попытки сближения то со Швецией, то с Московским государством. Еще в начале апреля 1631 г. в Москву был допущен с неизвестной нам миссией «литовский гонец» Адам Орлик [497]. Но уже после получения военных предложений Густава-Адольфа и их принятия (апрель — май 1631 г.) все попытки дипломатических сношений со стороны Речи Посполитой самым решительным образом отклонялись Москвой.