Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

На первый взгляд кажется, что это не совсем так. Шведский историк Нильс Анлунд, автор биографии Густава-Адольфа, справедливо указывая, что для Густава-Адольфа «главным врагом» всегда оставался Сигизмунд III, что поэтому он, видя в России «веский политический фактор», старался побудить русского царя к совместному наступлению на Речь Посполитую, что именно из-за ориентации московской политики на разрыв с Польшей русско-шведские отношения «становились все более дружественными и в конце концов достигли заметной теплоты», — тем не менее находит нужным оговориться: «Однако эти планы занимали в энергичной, решительной политике Густава-Адольфа относительно незначительное место — они несколько напоминают его прощупывание возможности совместных действий с татарами и турками в том же направлении, ибо и с ними он также нередко был связан» [321].

Вейле держится той же точки зрения. Он ставит в один ряд все действия Густава-Адольфа, направленные на предохранение Швеции от польской опасности на время войны с германским императором: и его тайные антипольские переговоры 1628–1630 гг. с государем Трансильвании Бетленом Габором через специального посла Пауля Страссбурга и различных гонцов; и его интриги в 1630 г. в Константинополе через того же Страссбурга, голландского посла Корнелия Хага и других лиц в целях устрашения Польши шведско-турецким союзом; и его обмен посольствами с крымским ханом в 1629–1632 гг. с тем, чтобы направить крымских татар или против германского императора или против польского короля; и его попытки в 1630–1631 гг. оторвать запорожских казаков от Речи Посполитой, поднять их на польского короля-католика; и, наконец, его оживленные антипольские сношения с Россией [322]. К этим планам создания внешней угрозы Польско-Литовскому государству Вейле присовокупляет также проект Густава-Адольфа парализовать способность Речи Посполитой к внешней активности путем разжигания в ней внутренней религиозно-политической борьбы. Но (можно ли в самом деле считать все эти планы равноценными? Нет, потому что осуществился только один из них — русско-польская война. Все прочее осталось только «прощупыванием». Трансильвания не выступила против Польши; Турция, поглощенная борьбой с Персией, не смогла грозить Польше, даже заключила с ней в 1631 г. мир и только в 1633–1634 гг. произвела незначительные диверсии; крымские татары так и не напали ни на императора, ни на Речь Посполитую, наоборот, выступили в союзе с ней против России; запорожские казаки не реагировали на шведские призывы; религиозно-политическая борьба в Польско-Литовском государстве не только не разгорелась, а, напротив, совсем затихла к моменту избрания (в 1632 г.) Владислава IV польским королем. Поэтому, если мы хотим изучать не неудавшиеся замыслы, а исторические реальности, не субъективные планы государственных деятелей, а объективные отношения между народами, мы должны на первый план выдвинуть именно значение русско-польской Смоленской войны 1632–1634 гг. для истории шведского похода в Германию.

Когда Густав-Адольф весной 1630 г. принял, наконец, решение начать вторжение в Германию, он уже знал о смерти (в ноябре 1629 г.) своего шурина Бетлена Габора и тем самым о крушении всего дипломатического здания, с таким трудом и искусством возведенного там Паулем Страссбургом [323]. В Константинополе ему было обеспечено при дворе султана Мурада IV содействие великого везира, а также константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, однако прямых обещаний военного выступления Турции против Польши он не имел; посол от крымского хана Халбердей, прибывший через Москву в Стокгольм в октябре 1629 г., хотя и привез согласие хана на договор о взаимной помощи против германского императора и польского короля, также ничего определенного не обещал [324].

Но Густав-Адольф имел весной 1630 г. официальное подтверждение обещания царя Михаила Федоровича вскоре начать войну с Речью Посполитой [325]. Это известие в начале апреля привез в Стокгольм из Москвы шведский посол Антон Мониер; его инструкция предписывала ему говорить перед царем о совместном нападении на католиков: России — на Польско-Литовское государство, Швеции — на императора, — в противном случае или император поможет полякам или поляки «тайным образом» помогут императору, так что Швеция и Россия волей-неволей нуждаются друг в друге; Мониер получил, по словам Вейле, «ответ, совершенно совпадающий со взглядами Густава-Адольфа» [326]. В серьезности решения Москвы воевать с Речью Посполитой Густав-Адольф удостоверился, по-видимому, не только дипломатическим путем. Еще в конце 1629 г. он отправил в Россию А. Лесли, с военно-информационной миссией [327]. Прибыв в Москву 22 января 1630 г. (на две недели раньше посла Мониера), Лесли поступил на службу к царю, ознакомился с состоянием русской армии и военными планами, внес первые предложения о реорганизации русских полков по шведскому образцу [328]и, как можно предполагать, уже в марте вернулся на время к Густаву-Адольфу.