Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Подведем итоги. В условиях Тридцатилетней войны, как войны наемных армий, военный потенциал обеих боровшихся коалиций в огромной степени определялся возможностью мобилизовать максимальные массы денежной наличности. Правда, известную роль играло наличие удобного и доступного рынка для вербовки солдат и закупки оружия, наличие военно-стратегического сырья (особенно селитры). Но центральная роль принадлежала денежной наличности. Правительства могли мобилизовать ее, или прибегая к кредиту, или с помощью налогового пресса, или, наконец, путем спекуляции на международном рынке. Последнее стало в особенности возможным благодаря разнице в уровне цен, порожденной неравномерным ходом «революции цен» в разных частях Европы. В этих условиях Московское государство, правительство которого придерживалось широкой коалиционной точки зрения во внешней политике, смогло оказать весьма существенную материальную помощь шведам в их дорогостоящей войне. Понятно, почему к 1631 г. Густаву-Адольфу удалось развернуть крупные военные силы в Германии.

В истории Тридцатилетней войны «шведский» период (1630–1635 гг.) привлекал к себе, пожалуй, больше всего внимания, и все же именно он остается в некоторых отношениях самым загадочным для историков. Многие важнейшие моменты в поведении шведской армии в Германии не объяснены до конца современной наукой. Почему шведский десант высадился в Германии не после заключения шведско-французского союзного договора (январь 1631 г.), а более чем за полгода до него, когда Швеция была еще одинока? Почему Густав-Адольф, заняв померанский плацдарм летом 1630 г., целый год не двигался в глубь Германии? Имеется немало указаний на остановившие его причины, но нет удовлетворительного объяснения, почему все они вдруг и разом потеряли свою силу летом 1631 г. Чем, далее, объясняется в конце концов знаменитый «зигзаг молнии»: стремительное и загадочное возвращение Густава-Адольфа с армией в октябре 1632 г. из Юго-Западной Германии, куда он ворвался как триумфатор и победитель, в Северо-Восточную Германию? И, наконец, каковы причины резкого изменения соотношения военных сил в Германии к осени 1634 г., приведшего к поражению шведов у Нёрдлингена, к последующей утере ими большей части завоеваний, а вместе с тем и своих союзников-князей, словом, каковы причины того неожиданного фиаско шведской интервенции в 1634–1635 гг., которое неминуемо должно было бы завершиться полным торжеством императора и католической реакции, если бы Франция не спасла положения, вступив сама в 1635 г. в Тридцатилетнюю войну?

Первый из этих темных вопросов — о причинах выступления Швеции в тот момент, когда, по видимости, она находилась в изоляции, отчасти уже освещен в предшествующей главе. Мы выяснили, что Московское государство предоставило Швеции в 1629–1630 гг. крупную (субсидию на войну с Империей и одновременно гарантировало ей со своей стороны вступление в войну с Польско-Литовском государством, без чего вторжение Густава-Адольфа в Германию было бы совершенно немыслимо. Теперь попытаемся показать, что и другие загадки «шведского периодам Тридцатилетней войны получают удовлетворительное объяснение, если принять во внимание положение дел в Восточной Европе и, прежде всего, историю русско-польской борьбы в эти годы.

Законность такой постановки вопроса станет очевидной, если учесть, что вся история Тридцатилетней войны в стратегическом отношении покоится на одном принципе — тот, у кого оказывался второй противник где-нибудь в тылу, был почти обречен. Вести одновременно две войны — это прежде всего значило вести каждую из них вполсилы, ибо наемные армии того времени, на наш современный взгляд крайне малочисленные, стоили так дорого, что требовали напряжения всей финансовой мощи государства. А при ведении войны вполсилы численное превосходство в решающую минуту могло оказаться у армии противника — то численное превосходство, которое в эпоху Тридцатилетней войны, войны профессионалов-наемников, было главным фактором победы. Но специфика Тридцатилетней войны состояла, собственно, и не в том, что два фронта были опасны, — они были опасны на протяжении всей истории войн, — а в том, что сравнительно легко было добиться открытия второго театра военных действий. Именно из-за малочисленности, довольно несложного вооружения, разнородного национального состава наемных армий нетрудно было субсидиями и дипломатией вызвать появление второго театра войны в тылу врага.