Борис Базаров: Монгольская империя и кочевой мир

Создание собственной цивилизации и роль социума в мировых цивилизационных процессах — это далеко не одно и то же. В наши дни никто не отрицает того, что Золотая Орда сыграла важную роль в истории всего доиндустриального мира. С точки зрения макроисторических процессов с образованием Монгольской империи на некоторый период установились стабильные торговые связи между Востоком и Западом. Образно говоря, и Запад, и Восток в это время впервые соприкоснулись с тем, что впоследствии будет названо таким популярным в наши дни термином «глобализация». Золотая Орда выступала своеобразным мостом между двумя этими мирами. С точки зрения сторонников «мир-системного» подхода именно в эту эпоху человечество оказалось объединенным в рамках единой системы трансцивилизационных экономических, политических и культурных связей [Abu-Lughod 1989; Chase-Dunn, Hall 1997; 2000]. Благодаря этому, Европа познакомилась со многими открытиями Востока, а некоторые из этих достижений (порох, компас, книгопечатание) отчасти способствовали последующему расцвету и гегемонии Европы.

Следующая группа статей посвящена исследованию идентичности и имперской идеологии в средневековом монгольском обществе. Первоначальная монгольская идентичность основывалась на генеалогическом родстве. Реальное или фиктивное родство моделировало границы общности, при этом общность (группа), ставшая во главе более широкой общности (конфедерации), давала название всему социуму. Следовательно, реальные этнокультурные связи переплетались и включались в более широкий контекст политических сетей. При этом разнонаправленность векторов этнокультурного и социально-политического взаимодействия в результате деятельности Чингис-хана привела к формированию суперсложной организационной структуры и, соответственно, многоуровневой системы идентификационных предпочтений. Подобная иерархия идентичностей не исключала одна другую, а лишь свидетельствовала о многомерности процессов идентификации как внешней, так и внутренней (самоидентификации), и в этой системе монголами оказываются в разное время разные субъекты социально-политических практик.

Только после разделения Монгольской мировой империи на ряд независимых друг от друга улусов возникла проблема конструирования идентичности на другом уровне. Средством политической, а позднее и культурной интеграции завоевателей и завоеванных в различных покоренных монголами странах стала религия. Одна из ключевых проблем, которая была поставлена в этой связи Дж. Флетчером, — это вопрос, почему монголы приняли ислам в Западной Евразии, но не стали буддистами, даосистами или приверженцами конфуцианства в монгольских степях. Т. Мэй полагает, что изначально у монголов просто не было причин для обращения в ислам и христианство, поскольку эти религии не представляли для них стратегического интереса. Ими двигала вера в культ Тенггери, они верили в свое предназначение завоевать мир. Мэй также солидарен с Дж. Флетчером в том, что ислам был религией воинов, а на Ближнем и Среднем Востоке существовала давняя практика ассимиляции завоевателей кочевников местным земледельческо-городским населением. В монгольских степях номады приняли буддизм, однако, как полагает в своей статье К. Коллмар-Пауленц, монгольская религиозная идентичность вплоть до наших дней основывается на причудливом сочетании пришедшего в степь из Тибета буддизма и шаманистских ценностей, в которых есть место и культу Тенггери, и ламаистским обрядам, и личности основателя державы Чингис-хана.

С течением времени сформировались ключевые символы идентичности средневековой монголосферы — культ Чингис-хана, монгольской державности и культ Ясы. Образу Чингис-хана в восточноазиатской словесности посвящена статья А.Д. Цендиной. Она убедительно показала, что личность Чингис-хана являлась слишком реальной для того, чтобы глубоко укорениться в монгольском фольклоре и сказках. Персонаж Чингис-хана не стал популярным образом и буддийской письменной традиции. В китайских исторических хрониках он приобрел черты типичного добродетельного, мудрого конфуцианского императора. Д. Эгль продемонстрировала, что в мифическом мировосприятии Яса продолжала играть важное символическое значение как показатель степной идентичности для элиты и после ассимиляции монголов в среде покоренных мусульманских народов. Наконец, К. Хамфри обратилась к анализу в современном монгольском языке термина törü которое изначально понималось как традиция или обычай , а позднее стало пониматься как государство . В отличие от западной политической культуры, где государство воспринимается как инструмент насилия, в современной монгольской культуре понятие törü имеет черты сакральной субстанции и ярко выраженные патримониальные характеристики.