Николай Мальцев - Зарубки памяти на скрижалях истории. Алгоритмы и ребусы русофобии Запада

Выходя с очередной лекции из аудитории, я вдруг увидел стоящего против дверей в полной милицейской форме нашего сабуровского участкового, капитана милиции Чурикова. Он знал всех подростков нашей деревни в лицо, в том числе и меня. Ну а уж деревенские подростки, в том числе и я, тем более знали участкового в лицо и ни с кем не могли его спутать. Что ему тут надо? Я и в деревне не был уже больше месяца. Может быть, ему нужен не я, а кто-то другой? Но Чуриков поманил пальцем именно меня, а когда я подошел и вежливо поздоровался, то он предложил мне зайти в опустевшую аудиторию и поговорить. Оставшись наедине, Чуриков заявил, что от гражданина деревни, где мы помогали колхозу в уборке урожая, поступило заявление в милицию о краже его личного имущества – одного улья из принадлежащей ему пасеки, а вы, Николай, являетесь подозреваемым в участии и организации этой кражи. Он достал из планшета лист бумаги и ручку, положил их передо мной и сказал: «Пишите чистосердечное признание, как все было, и до окончания следствия и суда будете свободны».

Я тут же заявил, что ни в какой краже не участвовал и спросил: «При чем здесь вы, если кража произошла в другом районе, который не имеет никакого отношения к Никифоровскому району и к моей деревне, где вы являетесь участковым?». «А это уж не твое дело», – ответил Чуриков. Потом пояснил, что я прописан в деревне, где он является участковым уполномоченным и имеет законное право проводить дознание и следствие по месту моего жительства. Что-либо писать или давать признательные показания я категорически отказался. Тогда Чуриков официально объявил мне, что я арестован на период проведения следствия и дознания как подозреваемый в участии и организации кражи личного имущества. Законов я не знал, да и как можно сопротивляться участковому? Только себе хуже сделаешь. Никаких наручников на меня он не набрасывал, просто приказал следовать за ним. Мы вышли из аудитории, спустились вниз по лестнице и вышли на улицу.

Рядом с подъездом стоял милицейский УАЗ, за рулем которого сидел сержант милиции. Чуриков открыл заднюю боковую дверцу и приказал мне сесть в машину. Я молча подчинился. Он захлопнул дверцу, но сам сел не рядом со мной, а рядом с водителем. В дороге Чуриков как бы забыл про меня. Он разговаривал с водителем о каких-то милицейских делах, но я не вслушивался. В моем разуме лихорадочно прокручивались все ситуации моего дальнейшего поведения. Я был полностью оглушен и подавлен этим неожиданным арестом, а моя психика кипела поздними сожалениями об этой несчастной краже, которую я по своему деревенскому естеству и вовсе не считал кражей, а просто мальчишеской забавой. В общем-то, я не столько сожалел о краже, сколько о том морально-психологическом ударе, который я нанесу этим арестом своим родителям. В деревне ничего не скроешь, и слух о моем аресте тут же дойдет до ушей отца и матери. За отца я был спокоен, а вот выдержит ли мать такого удара? Но отступать было некуда. Свидетелей-то не было.

Никаких следов и улик тоже не было. Значит, надо все отрицать, и за отсутствием доказательств с меня снимут подозрения и отпустят. Не могут не отпустить. По дороге я выработал следующую тактику. Буду говорить, что я в этот вечер был сильно пьян. Да, мы гуляли вечером на улице с друзьями-студентами, но я не помню, чтобы мы ломали на пасеке улей и крали мед. Возможно, это сделали местные ребята специально, чтобы насолить приезжим студентам. Надо искать участников кражи не среди студентов, а среди деревенской молодежи. Продумав такую тактику, я решил до конца придерживаться этой версии и отрицать свое участие в воровстве меда. В таких лихорадочных размышлениях достаточно длинный путь пролетел как одно мгновенье. Меня привезли в райцентр Никифоровка и, больше не допрашивая, поместили в одиночную камеру районного следственного изолятора. Так, совсем неожиданно для себя, я оказался на тюремных нарах. Мать оказалась права. Я открывал дверь в тюрьму головой и ногами. И вот эта дверь неожиданно открылась.

Как мне там спалось и чем кормили, я помню плохо. Каждый день не Чуриков, а какой-то штатный районный следователь вызывал на допрос и предлагал сознаться в содеянной краже частного улья, и каждый раз я повторял, что был пьян, но к краже не причастен. Через неделю меня вызвали на свидание с матерью. Видимо, о моем задержании ей сообщил сам участковый Чуриков. Вся в слезах и неописуемом горе она бросилась ко мне и умоляла во всем сознаться, если я был участником кражи. Хотя это было для меня крайне тяжело, но пришлось и матери солгать, что я не причастен к краже. Когда я лгал и придерживался своей версии о непричастности к краже, я не столько заботился о себе, сколько старался уберечь мать от позора, что её сын, учащийся техникума, тоже оказался вором, как и его деревенские друзья-шалопаи, которые бросили школу, даже не окончив десятилетку. Придерживаясь своей версии о непричастности к краже и ясно понимая, что нет никаких улик и никаких прямых свидетелей, я совершенно забыл о других участниках кражи – моих тамбовских друзьях.