Филиппо Маринетти: Битва у Триполи

Мы все смочены сверхъестественным светом, среди груд, лавин разбитых горшков и камней, которые без конца кидают нам крики голосящих собак.

Скверные, запыхавшиеся певцы. Тревожная репетиция оперы в кишащем полумраке большого театра, разрезанного надвое длинной полосой электрического света.

Внезапно, для того, чтобы заглушить ослепительный голос всех звезд и подземное крещендо оркестра, ослепительный свет рефлектора бросается к зениту, разбивается на два обломка распыленного серебра, второй из которых спускается там, осыпается там, там в глубине декораций горизонта, во вражеском лагере.

— Черт возьми, оптический обман! У турок нет рефлекторов!

Савино все-таки стал около меня:

— Фазуло! Живо мой бинокль!.. Моряки, к своим пушкам! Зарядите первую и вторую!

Потом, повернувшись ко мне:

— Вы видите, на дюнах, против нас… эти три красные огня… Большие фонари. Так они говорят с арабами города… Но мы не видим отсюда минаретов. Завтра у нас будет что-то серьезное… На левом фланге, вот вы увидите! Двойная атака, что ли? Спереди и сзади? Слушайте эту дробь барабанов… Можно различить рожки и дудки… Это их сигнал к соединению… Фонари потухли! Турки очень остерегаются атаковать ночью… Пойдемте спать. Главный канонир, Сеттер, вы разбудите меня при малейшей тревоге!

В палатке командира Савино, лежа друг возле друга, на жесткой циновке, в палатке, где потрескивают капли воска кривой свечки, мы болтаем за последней папироской.

— Вы слышите?.. Петухи сменяют хромоногих собак!

— Проклятый шум! Глупое надрывание! Это начинается каждую ночь, ровно в час!

— Эти африканские петухи великолепны! Я предложу вам завтра одного из них на завтрак, — заканчивает Савино, погружаясь в песок сна.

Кро! Крокро! Кро! Кро! Крокро! Может быть, долго, а может быть, всего четверть часа мне снилось, что я очутился на берегу, среди карканья стаи влюбленных жаб?.. Проснулся ли я после такой усталости?.. О, да! То, что я слышу, это шум далекой перестрелки… Савино уже нет возле меня. Исчез. В открытую дверь, черный четырехугольник бледнеющей снаружи ночи врывается треск битвы, уже более близкой, который растет, поднимается и будит меня.

Слева от меня, за стеной палатки, ужасный треск всех ружей, всех орудий из траншеи.

Грубый голос кричит:

— Огонь! Огонь!

Гигантская машина для сшивания горизонта. Машина, которая протыкает в разъяренных толчках своими блестящими иглами грубую материю темноты! Запальчивые образы, сотни впечатлений, все в три секунды…

Я выхожу из палатки. Оливковые деревья роняют, словно слезы, свои плоды мне на голову… Однако, ничего не видно из этой битвы? Вокруг меня, во мраке, повсюду, везде задыхающаяся, остервенелая, полная тоски работа многочисленных трудящихся рук, которые заставляют трещать дерево и сталь на помосте, высящемся безмерно везде и всюду.

О, как это красиво! Какое счастье! Безумная радость сжимает мне горло. Я чувствую, я чувствую в себе, что все бесконечное, все загадочно-таинственное вновь превзойдено!.. К чертям осторожность!.. Спрятаться за ствол пальмы — это годится только для того, чтобы угадывать свою участь по щелканью смертельной судьбы о кору. С того момента, как у меня в руке только револьвер, я довольствуюсь тем, что контролирую и проверяю знаменитые изображения военной литературы.

Да, пули мяучат, но только в том случае, если они натыкаются на какое-нибудь препятствие. Когда они уходят, вращаясь вокруг себя самих, оглядываясь на все то, что они еще не продырявили, делая с досады прыжки и плача, как заброшенные кошки. Обыкновенно, у пуль насмешливый и ленивый свист, как у мальчишек, идущих из школы…

Но где же неприятель? Вот!.. Вот!.. Эти миллионы свечей, колеблемых и задуваемых сумасшедшим ветром, который вновь зажигает их, это и есть турецкие или арабские батальоны в рассыпном строю; это и есть те, чьи маузеры выплевывают короткие огни в нашу сторону.

— Стреляйте ниже! Выбирайте мишенью пламя свечи!

Один солдат зубоскалит:

— Вон моя свечка! Вы увидите, как я ее задую!

Вдруг митральеза бросается в работу, со своим тоскливым шумом неистового молота, спешащего, торопящегося все более и более, спешащего пройти насквозь и продырявить отвратительную, еще прикрытую дверь ночи.

Я иду к ней, как к элегантной и роковой женщине, чьи мудрые, точные и убийственные взгляды стоят смерти храброго… Она наклонена вперед; у нее силуэт женщины с гибким станом, окутанной черным бархатом и убранной, изукрашенной развевающимся поясом зарядов. В ее черных волосах или, скорее, между ее свирепыми, кровожадными зубами распускается и цветет горизонтально, сплошным, непрерывным порывом, бешеная, как самый безумный и самый страстный цветок в мире, белая орхидея ее жестокого, пылкого, сильного огня.