Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

Почти для всех остальных трудности и прелести настоящего составляли куда больший интерес. Спустя год с небольшим после путча Москва являла собой фантасмагорическую картину, посткоммунистическое полотно кисти Иеронима Босха. Молодые москвичи со страстью погрузились в безумный, полный удовольствий вульгарный мир примитивного капитализма. Одним скачком, что характерно для русской истории, экономика перепрыгнула с одной стадии развития на другую, от полного дефицита — к потаканию любой потребительской прихоти, благополучно проскочив решение всяких скучных вопросов, вроде продовольственного обеспечения, экономических связей, частной собственности. В подземных переходах и киосках можно было купить кружевную скатерть, бутылку кюрасо, жвачку Wrigley’s Spearmint, батончик Mars, кассету Public Enemy, швейцарский шоколад, пластиковые секс-игрушки, фигурку для капота “мерседеса”, американские сигареты и эстонскую порнографию.

Московские переулки и рестораны стали напоминать съемочную площадку фильма “Однажды в Америке”. Старые коммунистические мафиозные структуры хирели, на смену им приходили новые, более традиционные. Город наводнили 25-летние молодые люди в дорогих костюмах и черных рубашках. Свой род занятий они описывали немногословно: “немного поставляю, немного торгую”. Их подруги одевались в спандекс и лисьи меха. Если владелец киоска не мог заплатить еженедельную дань за “крышевание”, обычно через пару дней он находил свой киоск разнесенным в хлам.

Гиперинфляция отправила рубль в свободное падение, явился финансовый апартеид. Доллар, во всем остальном мире сдававший позиции, в России процветал. Каждый день в аэропорту Шереметьево приземлялись в надежде напасть на новый Клондайк отряды бизнес-агентов с дипломатами под мышкой — их орудиями труда, их кирками, решетками и поддонами. Они же становились новыми колонистами, нанимая местную прислугу и скупая русские древности за гроши. Полвека назад Дом на набережной был роскошным обиталищем номенклатуры. Теперь квартиру, в которой некогда жил исполнитель сталинских приказов, занимал исполнительный директор McDonald’s.

По старой идеологии никто не скучал и не пекся о ней. В самом большом книжном магазине Москвы — “Доме книги” — я видел усталую продавщицу, которая вместо стула сидела на собрании сочинений В. И. Ленина и предлагала посетителям новые издания Агаты Кристи и Артура Хейли. В Москве можно было утратить связь со временем и пространством, свернув не туда: раз! — и ты попадал в XIX век. В одном из кабинетов Моссовета сидел бывший журналист по имени Вадим Дормидонтов и решал, каким улицам и районам вернуть прежние имена взамен советских. Ленинские горы снова стали Воробьевыми. А жители позднесоветского Осеннего бульвара, недолго побыв на бульваре Устинова, опять оказались на Осеннем.

Пока все пытались обжиться в этом странном новом мире, Ельцин боролся с консервативной оппозицией, которая, разумеется, хотела извлечь свою политическую выгоду из краха экономики. Коалицию консерваторов часто называли “красно-коричневыми”: в нее входили бывшие партийные начальники и ультранационалисты, а то и неофашисты. Для Ельцина процесс в Конституционном суде был передовой линией в сражении с реакционерами. “Идет наступление так называемых красно-коричневых, — утверждал он на судебном процессе. — Сегодня судьба России зависит не столько от президента, сколько от Конституционного суда. Любая поддержка коммунистов может дать им дополнительный козырь, активизирующий их разрушительную деятельность, которая может ввергнуть нас в гражданскую войну…”

В Москве почти никто из политиков не отваживался называть себя демократом, боясь показаться слишком западным, слишком либеральным, некомпетентным. Некоторые реформаторы-радикалы для привлечения новых сторонников даже начали разыгрывать — правда, с осторожностью — карту национализма. Молодой советник Ельцина Сергей Станкевич в 1989 году начинал политическую карьеру как радикальный демократ, но теперь называл себя “демократом-государственником”. Он решил, что для расширения политической базы ему не помешает немного националистического флера. Сам Ельцин тоже стал регулярно поминать “национальные чувства”, быстро сдружился с иерархами Русской православной церкви и отказывался заключать с Японией соглашение о Курильских островах. Ельцин понял, что народу было трудно все время что-то терять — территории, мощь, влияние в мире — и продолжать считать это победой.