Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

Путч проваливался. В три часа ночи 21 августа Крючков позвонил в Белый дом. Трубку снял ближайший соратник Ельцина Геннадий Бурбулис.

“Все в порядке, — сказал ему главный кагэбэшник. — Можете ложиться спать”.

Утром на баррикадах тысячи людей проснулись с облегчением: они были живы. Они были здесь и были живы — это было достижение. Разговоры, которые я слышал тем утром, были в основном о гибели трех защитников на Садовом кольце. Собирали по кусочкам информацию, чтобы представить, как вышло, что военные, запаниковав, открыли огонь и убили этих ребят — Дмитрия Комаря, Илью Кричевского и Владимира Усова. Люди у Белого дома были уставшими, чувствовалось общее раздражение и нервозность, которую подпитывали все еще гулявшие слухи. Кто-то продолжал подкрепляться, пуская по кругу бутылки с водкой и армянским коньяком. Надежда Кудинова отправилась домой, ей было приятно, что она сделала то, что должна была. “На баррикадах у всех было невероятное чувство братства. Такого не испытаешь больше нигде, уж точно не в очереди и не в троллейбусе, где тебе мужчина никогда не уступит места. Думаю, в повседневной жизни такое трудно найти. Но здесь обстоятельства были из ряда вон выходящими. И я в эти дни увидела людей совсем с другой стороны. Я не подозревала, что у нас в стране столько добрых людей”.

Чего Кудинова и другие защитники Белого дома действительно еще не подозревали, так это того, что они победили! Путч — в тех пределах, в каких он вообще существовал, — схлопнулся. Против комитетчиков работало все: их растерянность, глупость, пьянство, безволие, просчеты и даже случайные обстоятельства (благословенный дождь!). Было еще и другое: благодаря переменам в общественном сознании не только народ сумел оказать хунте беспримерное сопротивление, но и сами заговорщики далеко ушли от своих предшественников. Хотя у них были те же сталинистские замашки, однако не было беспощадной жестокости — готовности залить город реками крови и, назвав это победой во имя социализма, отправиться смотреть ночью “Веселых ребят”. Размахивая пистолетом, они могли и не выстрелить. Их, как уличную шпану, можно было взять на испуг.

Члены комитета начинали беспокоиться о своем будущем. Олег Бакланов продолжал еще говорить об аресте Ельцина и его сподвижников. “Если мы их не возьмем, они нас повесят”, — сказал он генералу Громову.

Крючков провел совещание на Лубянке, Язов — в Министерстве обороны, Янаев — в Кремле. На всех трех сепаратных совещаниях обсуждалось, как выйти из ситуации.

“Нужно решить, что делать”, — сказал Язов подчиненным. Те были единодушны: вернуть войска в части, отменить комендантский час. Язов знал, что некоторые из этих офицеров не подчинялись его приказам, а кто-то даже поставлял информацию Ельцину. И он согласился, беззлобно добавив: “Я Пиночетом не буду”. Генералы настоятельно советовали Язову выйти из ГКЧП, но тут он отказался.

“Я не мальчик, — сказал он, вставая с кресла. — Что это за поведение: сегодня вошел, завтра вышел… Жалею, что я во все это ввязался”.

Ельцин повесил трубку: переворот был кончен. Ему позвонил Крючков и предложил вместе отправиться в Форос. Ельцин понимал, что это в принципе может быть и ловушкой: Крючков мог попытаться выманить его, арестовать, и хунта продолжила бы существовать. Но это смахивало на безумие. Ельцин принял решение, что пошлет в Форос вице-президента Руцкого и премьер-министра Ивана Силаева.

— Мы сделали этих сволочей, — сказал Ельцин Бурбулису. — Разбегаются!

Отход начался после 11 утра, первыми развернулись и уехали танки, стоявшие у Красной площади. В час дня колонны тяжелой бронетехники быстро двигались по главным артериям Москвы прочь из города. Нескончаемые вереницы танков и бронетранспортеров, нещадно давя мягкий асфальт, отбывали в свои части.

Я прыгнул в машину Дебби Стюарт, моей коллеги из Associated Press , и мы на бешеной скорости помчались, догоняя, обгоняя и курсируя вдоль танковой колонны. Мы смотрели на солдат — они ехали с поразительно веселыми лицами. Все несостоявшиеся завоеватели, будь то армии Наполеона или Гитлера, всегда бежали из Москвы и из России в отчаянии и посрамлении. Но эти солдаты уходили с чувством облегчения и такой радостью, словно стали победителями в битве века. Ленинский проспект дрожал от идущих танков. Я ощущал эту вибрацию в горле, в ступнях и пальцах. А сидевшие на бронетранспортерах солдаты, 18–19-летние ребята, улыбались и смеялись. Худшего не произошло. Они не опозорили себя. Им не пришлось стрелять в своих братьев и сестер, матерей и отцов. Пожилые женщины, радуясь, кидали молоденьким танкистам красные гвоздики и белые розы. Дорожные рабочие, стоя на обочине, аплодировали колонне. Солдаты в ответ показывали большой палец и хлопали в ответ.