Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

В 1989-м лозунги превратились уже в какую-то сиропную кашу. Например, “Мир для всех!” Или трогательное: “Мы хотим обновления!” Все было совершенно невинно, что твой День независимости, только без хот-догов. Идеология испарилась. Никаких “наши ракеты больше ваших”, никаких рекордов по добыче магния, никаких дядей Сэмов, давящих своей пятой страны третьего мира. Империя с тысячами ядерных боеголовок азартно демонстрировала свою беззубость. Советский Союз был в упоении от процесса самоактуализации.

В 1990-м Горбачев решил продемонстрировать молодое поколение политиков, пришедших в различные законодательные органы, в мэрии и городские советы. Кремль объявил, что либеральный глава Моссовета Гавриил Попов будет стоять на мавзолее вместе с членами политбюро и несколькими избранными членами правительства. Юрий Прокофьев, на редкость дремучий первый секретарь московского горкома, сообщил, что рабочих больше не будут принуждать ходить на демонстрации и в этом году участие будет “исключительно добровольным”. Не будут допущены только плакаты с “антиконституционными” лозунгами. Видимо, все должны были подумать: “Какой жест! Какие добрые, либеральные у нас правители!” Но, как обычно, партия действовала скорее из страха, чем по доброй воле. Парад стал “открытым” только благодаря договоренности с “Демократической Россией”, “Мемориалом” и другими оппозиционными группами о том, что в Москве не пройдет никаких “альтернативных маршей”. В Ленинграде партийное руководство сочло, что безопаснее будет манифестацию просто отменить.

Утро было приятное: светило яркое солнце, прохладный ветерок обдувал лица, иссиня-бледные после долгой зимы. На пути от Октябрьской площади к Красной я увидел несколько человек, которые несли литовский флаг и свернутые в трубку плакаты. Я не придал этому значения. Заранее придя в сектор, отведенный для прессы, я купил мороженое и поболтал о том, о сем с другими репортерами. Из динамиков неслась слащавая советская поп-музыка и песня Пита Сигера We’ll See That Day Come Round.

Наконец пришло время начинать праздничную церемонию. Корреспонденты, как всегда, внимательно следили за тем, в каком порядке на мавзолей поднимаются вожди. Ельцин и Гейдар Алиев рассказывали мне, что Горбачев, как бейсбольный тренер, определял места прямо перед выходом на трибуну. “Обычно он записывал очередность на карточке или на бумажке”, — говорил Ельцин. Еще он сказал, что за обедом в дни заседаний политбюро все рассаживались в том же порядке, что на первомайском параде.

В журналистской среде по-прежнему придавали значение тому, кто из вождей с кем разговаривает, какая на ком шляпа, а главное, кого на трибуне нет. Это называлось “наблюдение за советами”. Для меня магия этого ритуала совершенно рассеялась после того, как я узнал, что под мавзолеем находится лаборатория, отслеживающая температуру и состояние разлагающегося тела “всегда живого” Ленина. И что под лабораторией еще находится спортзал, в котором охранники могут в свободные часы тренироваться. Мысль о том, что какой-нибудь прыщавый юнец из Челябинска делает сейчас отжимания в святая святых, лишала и пышный парад, и наблюдавших за ним лидеров всякого ореола таинственности.

Примерно с час первомайский праздник шел так же спокойно и гладко, как парад в честь Дня благодарения, ежегодно устраиваемый торговой сетью Macy’s. Нужно было только мысленно заменить портреты тружеников на Андердога и Бульвинкля [105] Американские мультипликационные персонажи собака Андердог (мультсериал “Суперпёс”) и лось Бульвинкль (мультсериал “Приключения Рокки и Бульвинкля”). . Горбачев смотрел на парад с царственной скучающей улыбкой. Он будто был рад, что можно провести хотя бы час без забот о кризисе. Первыми в колоннах шли заводские рабочие и члены официальных профсоюзов. По их лозунгам было ясно, что они боятся рыночной экономики, которая может лишить их денег и работы: “Хватит экспериментов”, “Рыночная экономика — это власть плутократов”, “Долой частную собственность”. Несмотря на то что это были лозунги консервативного крыла партии, рабочих было действительно жаль. Десятки лет они жили в мире гарантий (пусть и весьма скромных) и абсолютной истины (пусть и ложной). Теперь же все это осуждалось, перечеркивалось, разоблачалось. Они чувствовали угрозу своему существованию.

Демонстранты двигались слева направо — мимо краснокирпичного Музея Ленина, по брусчатке Красной площади, мимо храма Василия Блаженного к Васильевскому спуску. Затем колонны выходили на набережную Москвы-реки, сверкавшей, как стальной ствол смит-вессона. Но вдруг маршируюшие на площади иссякли. Мы посмотрели налево и увидели новую колонну людей: они чего-то ждали и выглядели как-то… не так. Что бы это значило? Над ними колыхались флаги: красно-желто-зеленый литовский, черно-сине-белый эстонский, российский триколор царского времени. Там что-то выкрикивали, к колонне присоединялось все больше молодых людей — атмосфера кардинально изменилась. Чувствовалось, что сейчас что-то должно произойти. Этого нельзя было не почувствовать. По Красной площади готовились промаршировать те самые люди, которые вышли бы на “альтернативные демонстрации”, не заключи они соглашение с партийной верхушкой. Вскоре этой верхушке пришлось горячо пожалеть о своем хитром маневре.