Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

Либеральным студентам в феврале 1990-го Яковлев казался чуть ли не единственным человеком в политбюро, кому можно доверять; Горбачев в этом смысле не был исключением. КПСС для них была рудиментом. Никто уже не сдавал экзаменов по истории партии. Те, кто ее изучал, испытывали к партии такой же интерес, какой антропологи испытывают к жизни каннибалов и огнепоклонников. Внизу, в университетском вестибюле, студенты развесили по стенам самые характерные цитаты из Ленина и Сталина. Они организовывали клубы любителей The Beatles, Iron Maiden, запрещенных русских писателей и американского бейсбола. Но они были молоды и хотели знать, каково было сущестовать в том кошмаре.

Яковлев рассказал студентам, что был типичным представителем своего поколения. Что он и его товарищи шли в атаку, крича: “За Сталина! За Родину!” Что они верили в “светлое будущее”, обещанное партией. В маленьком Королеве — родной деревне Яковлева — никто не задумывался о том, какую колоссальную трагедию переживала страна. Когда в 1920-е двоюродного деда Яковлева раскулачили и выслали, никто не понимал, что это часть огромной кампании коллективизации, в ходе которой погибнут миллионы. Газет в деревню приходило немного, а в тех, что приходили, печаталась сплошная ложь. Многие деревенские жители, в том числе и мать Яковлева, были неграмотны. Его отец окончил четыре класса церковно-приходской школы, мать не училась нигде. Только благодаря доброму и верному другу отец Яковлева не попал тогда в мясорубку террора.

“Нашим районным военкомом был человек по фамилии Новиков. Выяснилось, что в Гражданскую войну он был командиром взвода, где служил отец. Это был замечательный человек. Я помню, как он проезжал верхом по нашей деревне на коне и разговаривал со всеми детьми и новобранцами. Он был единственным человеком из районной верхушки, кого мы знали. Однажды он подошел к нашему дому и постучал в окно рукояткой хлыста. Отца не было дома, и Новиков сказал матери: «Передай ему, что он должен поехать на конференцию, которая продлится, по крайней мере, три дня — только хорошенько запомни! Я потом заеду».

Мама не поняла. Когда она рассказала об этом отцу, он заставил ее несколько раз повторить слова Новикова — особенно последние: «Я потом заеду». Тогда он собрал в мешок кое-какие пожитки и отправился в соседний район, к маминой сестре Рае — «на конференцию». На всякий случай он сказал маме, где его искать. Мама была тихая женщина, крестьянка.

Ночью к нам в дверь постучали и спросили, где отец. Мама сказала:

— На конференции.

— На какой конференции?

— Не знаю. Он не сказал.

Они ушли. На следующую ночь приходили снова… Через три дня пришел Новиков. Вот что значила фронтовая дружба! Не все превратились в нелюдей. Новиков сказал маме, что отец может возвращаться: «конференция» закончилась! Мама послала меня за отцом”.

Лишь много лет спустя Яковлев понял, что местному партийному комитету, вероятно, спустили “план”: расстрелять столько-то человек за столько-то дней. Не найдя Николая Яковлева, убили кого-то другого.

В 1956 году Яковлев жил в Москве и работал в ЦК. Он был молодым инструктором — на деле, самым молодым в аппарате — и его пригласили “наблюдателем” на XX съезд КПСС, в Кремль. С балкона Яковлев слышал разоблачительный доклад Хрущева о культе личности Сталина. Когда Хрущев начал описывать масштабы чисток в партии и армии, делегатов охватил ужас. Соучастники смешались, несведущие были потрясены. “Стояла гробовая тишина, — вспоминал Яковлев. — Никто не смотрел друг на друга. Я помню, что с балкона мне было слышно только одно слово, его повторяли раз за разом: «Нда-а». Только и было слышно: «Нда-а». Больше никаких разговоров. Люди ходили, качая головами. Услышанное не сразу доходило до них. Осмыслить это было трудно, очень трудно. Особенно тем из нас, кто еще не превратился в циников, у кого еще были идеалы и кто еще не знал правды”.

Яковлев считал, что Хрущев на XX съезде совершил подвиг. Но трагедия заключалась в том, что “он так и не сделал следующий шаг к демократизации… Инстинктивно он понимал, что необходимо двигаться вперед, но он слишком завяз в прошлом и не мог от него освободиться. Позже в своих воспоминаниях он сожалел о том, что не пошел дальше. Но воспоминаниями дела не поправишь”.

В 30 с небольшим Яковлев уже работал заместителем секретаря отдела ЦК по науке и культуре. Именно там он начал понимать “жестокую силу” партийного аппарата. Он пришел в отдел убежденным романтиком, свято верившим в ленинизм и новую оттепель. Но вскоре он осознал, что попал в мир оруэлловского кошмара: мир, где угрожают шепотом, где существуют негласные коды поведения и доступа, в мир черной комедии. На одном из заседаний начальник его отдела обвинил в “троцкизме” сотрудника, курировавшего животноводство. Сам Яковлев тоже становился жертвой “мелких насилий” в жизни партаппаратчиков. “Например, однажды мне дали премию за рецензию на фильм, который я не видел”, — рассказывал он, вспоминая свою работу в ярославском обкоме. “«Из центра» поступило распоряжение напечатать во всех газетах статью о фильме «Сталинградская битва». Позвонили редактору и сказали, что назавтра статья должна быть в газете. Фильм в нашей области еще не показывали, никто его не видел. Мы позвонили местному прокатчику. Оказалось, у него есть список актеров и описание сюжета. Исходя из этого я и написал. Некоторых актеров я знал по другим фильмам и мог сказать, что они «глубоко раскрывают характеры героев», ну и все в этом роде. Понятно, рецензия была положительной”.