Чайна Мьевилль - Октябрь [litres]

С наступлением деспотии возродилась политика активного вмешательства государства во все области общественно-политической жизни, антисемитизм и национализм, мрачные реакционные нормы в культуре, сексуальной и семейной жизни. Сталинизм означал параноидное военно-полицейское государство, ничем не оправданную жестокость, массовые убийства, пошлость и безвкусицу.

После затянувшихся «сумерек свободы» то, что могло быть восходом, стало закатом. Это не было новым днем. То, что настало, представитель «левой оппозиции» Виктор Серж назвал «полночью века».

Уже целых сто лет Октябрь подвергают нападкам грубые, не знающие истории, невежественные, недобросовестные личности. Не повторяя их насмешек и глумлений, мы все же хотели бы задать русской революции несколько вопросов.

Прежний режим был подлым и жестоким, в то время как русский либерализм – слабым и зачастую действовал заодно с силами реакции. И все же: неужели Октябрь должен был неумолимо привести к власти Сталина? Это старый вопрос, но на него пока еще так и не получено ответа. Неужели предназначение революционных событий 1917 года – это ГУЛАГ?

Те объективные трудности, с которыми столкнулась новая власть, вполне понятны. Но существует и целый ряд субъективных факторов, и у нас имеются вопросы относительно принимавшихся в то время решений.

У левых меньшевиков, преданных антивоенных интернационалистов, было что сказать в свое оправдание, когда в октябре 1917 года они вышли из состава ЦК своей партии. Это решение, принятое ими сразу же после того, как съезд проголосовал за коалицию, шокировало и деморализовало даже тех, кто согласился его поддержать. «Я был поражен, – заявил Николай Суханов о том шаге, о котором он никогда не переставал сожалеть. – Никто не оспаривал законность съезда… [Этот шаг] означал формальный разрыв с массами и революцией».

История не любит сослагательного наклонения, но если бы интернационалисты других партийных групп остались на Втором Всероссийском съезде Советов, непримиримость Ленина и Троцкого и скептицизм в отношении коалиции, возможно, были бы подорваны – учитывая то, что многие другие большевики на всех уровнях партии являлись сторонниками сотрудничества. В результате могло быть сформировано менее однопартийное и подверженное критике правительство.

Мы при этом не собираемся ни отрицать условий изоляции, в которой оказались левые меньшевики, и ее влияния на их действия, ни оправдывать большевиков за их собственные ошибки.

В короткой статье «О нашей революции», написанной в январе 1923 года в ответ на воспоминания Николая Суханова «Записки о революции», Ленин, как это ни странно, допускает как «бесспорное» положение о том, что Россия не была «готова» к революции. Однако он четко задается вопросом, можно ли народ, оказавшийся «под влиянием безвыходности своей ситуации», обвинять в том, что он «бросился на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации».

Не должна стать откровением та мысль, что у «низов» в России просто не было иного выбора, кроме как действовать, а действуя, они уже сами могли (так или иначе) изменять ситуацию, в ряде случаев подправляя ее. Смена партийного курса после смерти Ленина в результате осознания того печального факта, что в сложившихся тяжелых условиях оставалось лишь уповать (хотя это была и не лучшая надежда) на «социализм в одной стране», явилась печальным результатом вновь возникшей необходимости в качестве добродетели.

Мы видим аналогичную тенденцию в описании (в разное время при разных большевистских вождях) жестких требований «военного коммунизма» как чего-то желаемого в соответствии с коммунистическими принципами, а цензуры (даже после Гражданской войны) – как чего угодно, но только не как проявление слабости. Мы видим это в подаче организации управления одним человеком как неотъемлемой части социалистических преобразований. А также в преследовании противников и искажении фактов о них. В том, что Виктор Серж называл «чудовищной ложью», согласно которой восстание кронштадтских моряков против Советской власти в 1921 году было выступлением белых. Эта клевета оправдывалась (не им) как «необходимость во благо народа». Если следовать этому принципу, то результаты этого восстания, слегка редактируя Майка Хейнса (историка, сочувствовавшего большевикам), следовало с леденящим кровь хладнокровием представить как «неспособностью сопротивляться казни».