Лев Прозоров - Святослав

А теперь представьте, читатель, что чувствовал северный жрец, когда на его земли с востокапришла вера, проповедники которой называли себя умершимидля мира, живыми мертвецами, свою церковь — кораблем. Они несли изображения распятого, женовидногокрасавца, рядом с которым стояла женщина с чашей. Они говорили, что их бог спускался в ади вернулся оттуда, что их бог уподобил себя Медному Змею(Ио. 3:14-15) и завещал им быть мудрыми, как змии, и что он — враг древних Богов.

Прочувствовали? Именно поэтому сцены Гибели Богов в последней битве высекали на каменных крестах , на рунных камнях христианской эпохи крест обвивал чудовищный Змей, а варяжские волхвы считали кровь христиан лучшей жертвой. Локи, Кощей, чудовищный Мертвец («…а тот Мертвец — небесный Христос», говорится в одном из русских заговоров) поднялся из Кромешного мира, и тьма шла за ним, захлестывая святыни, гася жертвенное пламя, снося кумиры. На глазах язычников сбывались чудовищные пророчества древних преданий о гибели мира — и их мир действительно погибал.

Христиане не меньше язычников были убеждены, что «ветхий» мир вот-вот погибнет. Проповедники, являвшиеся ко дворам языческих государей — Радбота Фризского, Бориса Болгарского, Владимира, — чаще всего показывали изображение Страшного Суда. Не абстракция, не загробный посул — злободневная конкретика политического плаката. Христианам конца первого тысячелетия, особенно конца Х века Страшный Суд казался делом ближайших десятилетий. Многие слышали о «синдроме тысячного года». Но немногие знают, что христиане Х века ждали его не с ужасом, а с радостью. Грань греха и добродетели, погибели и спасения в их глазах была отчетливой и наглядной — гранью между ними и язычниками. Крещения, формальной присяги Грядущему было достаточно. Любой разбойник в ответ на «Верую!..» слышал: «Нынче же будешь со Мной в раю». Благородный человек спешил «спасти» души язычников, вынуждая буквально с мечом у горла это «Верую!». На увещевания не было времени — тысячный год, последний год «ветхого» мира не за горами. Негодяй же полагал любой разбой божьим делом, если он свершен под знаменем креста и против «поганых». Разве не сказал Христос: «Кто не со Мною, тот против Меня» (Мф., 12:30), «Врагов же Моих, которые не желают, чтобы Я царствовал над ними, приведя перед лице Мое, избейте» (Лук. 19:27), «Предаст брат брата на смерть и отец — сына. И восстанут дети на родителей и умертвят их… Не мир принес Я, но меч. Ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более чем Меня, недостоин Меня, кто любит сына или дочь более чем Меня, недостоин Меня» (Мф., 10:21, 34-37).

Как это звучало для тех, кому род был святыней?

Это снова «Эдда», снова пророчество о последних временах перед гибелью мира и Богов — словно эхо евангельских строк.

Об этом и говорил дядька Асмунд юному Святославу. Тем более что здесь, восточнее Варяжского моря, язычество Севера сталкивалось с иным, быть может, еще более беспощадным и свирепым врагом — «воинствующим иудаизмом» (М. Артамонов) Хазарского каганата. Тот тоже выглядел выходцем из языческих преданий о нечистой силе. Само слово «иудей» было слишком созвучно с названиями нечисти у скандинавов («йотун»), латышей («йодс»), финнов («йутту») и славян («юдо»). Сказки о «праведных» рабби, взглядом испепелявших города нечестивых «гоев»-язычников, перекликались с жуткими преданиями об огнеглазых чудищах-Виях. Впрочем, о том, чем был каганат, и какие чувства вызывал у соседей, подробнее поговорим позже.

Пока подведем итог — и христианский мир, и каганат были для язычника земным воплощением тьмы Кромешного мира. В свою очередь, и иудеи, и христиане отлично помнили пророчество Иезекииля о страшном народе Рос. Север, родина русов и вотчина их суровых Богов, в Каббале именовался «вратами Зла». Средневековые христиане верили, что к Северному ветру был прикован побежденный Люцифер.

Все это необходимо помнить. Иначе нам не понять, как смотрели друг на друга языческий Север и иудео-христианский Юг. Иначе нам не понять, какая сила два века бросала свирепые ватаги норманнов и вендов в набеги, главной мишенью которых, особенно в первое время, были монастыри. Иначе нам не понять, почему походы «россов» вызывали такую панику в Константинополе, какую не вызывали, скажем, армии сарацинов, подходившие к его стенам.