Лев Прозоров - Святослав

Мнимый парадокс объясняется просто — братья никогда не приносили Святославу присяги . Не клялись ему в верности. А следовательно, и расценивал их Святослав не как предателей, а как военнопленных, как побежденных врагов. А к ним, как мы уже не раз видели, и отношение было совершенно иное. И в летописи, и в былинах русский князь или богатырь может сидеть с побежденным врагом за одним столом, или попросту отпустить его восвояси, но предательницу-жену или побежденного и прощенного, но пытающегося коварно, в ночи, взять реванш супостата убивает безжалостно и жестоко.

Какой контраст с нашими, в худшем смысле слова варварскими временами, когда казаков Краснова, никогда не присягавших советской власти, эта власть обвинила в измене и обрекла на участь не лучшую, чем у жертв Филлипополя! Впрочем, в той войне и к побежденным врагам относились без призрака языческого рыцарства минувших веков. O tempora, o mores!

Возможно, Святослав просто хорошо знал — от Бояна или Калокира, неважно — о сложившейся в Болгарии за десятилетия царствования византийского холуя Сурсувула «партии» таких же, как он, «агентов влияния» Восточно-римской империи. Конечно, молодые царевичи, выросшие в «почетном» заточении в Царе городов, попав на родину, не могли не оказаться в их тесных объятиях. И мятеж, и попытки сопротивления Святославу — не столько дело рук молодого царя и его брата, сколько работа их «советников» из близких к покойному Петру людей.

Святослав не стал лишать Бориса и Романа знаков царской власти. Он уже не был “царем болгарам”. Он был правителем исполинской державы от Волги до Родопских гор, от Ладоги до злополучного Филлипополя. В Новгороде от его имени правил его сын Владимир, в Киеве — Ярополк, во Вручае — Олег, в Тмутаракани — загадочный “Сфенг”. И пусть в новой вассальной столице правит по-щаженный, то есть — вспомните “Ряд людской” — как бы усыновленный им Борис. Князьком “под рукою” великого князя Переяславецкого и всея Руси Святослава больше, князьком меньше…

Борис явно сумел оценить отличия пребывания под властью князя-язычника от золотой клетки “братского” Константинополя. Это показывает то, что он и не пытался использовать предоставленную ему свободу, чтобы бежать к ромеям или как-то связаться с ними, просить о помощи, о вызволении. Более того, он решил, если уж не удалось избавиться от русов с помощью ромеев, расправиться с помощью русов с Византией. Он подробно объяснил Святославу, что весь мятеж был провокацией Царьграда. Князя, в общем-то, и не надо было настраивать против Второго Рима. Еще осенью 969 года — доживал последние месяцы злополучный Фока — дружины русов вторглись на земли империи. Что, кстати, само по себе разрушает предположения некоторых исследователей — того же В. Кожинова — что до убийства Фоки наш герой был-де лояльным союзником этого последнего. А весной Иоанн Цимисхий выслал посольство, и в ультимативной форме потребовал, чтобы варвар, сделав то, за что получил плату от Фоки, ушел в свои земли или к Босфору Киммерийскому (Тмуторокани), а Болгарию оставил… ромеям, ибо та-де является законной частью византийской провинции Македония.

Это было обычное для греков, мягко говоря, вольное обращение с исторической правдой. На самом деле за полвека до того, при Симеоне Великом, именно Македония стала на время частью Болгарии. И тон для общения со Святославом, и тему Цимисхий выбрал самые неподходящие. Святослав презирал наемщину, и мало чем можно было заслужить большую ярость князя, нежели обращением с ним, как с наемником. Просто трогательно читать рядом с этим образчиком имперского «дипломатического» хамства слова Диакона, что-де Святослав «проникся варварской наглостью и спесью». Боги благие, ну чья бы корова…

Святослав — в изложении Диакона — ответил на имперскую наглость и спесь армянина вполне соответственно. Он издевательски потребовал «приплатить» — выдать… выкуп за каждый город и каждого болгарина. В противном же случае пусть азиаты-византийцы «покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию, если хотят сохранить мир». В этом заявлении видят воспоминание о тех временах, когда славяне владели Балканами безраздельно — мы говорили, что и в Византии их помнили. Рожденный в Пурпуре писал про ту эпоху: «Ославянилась и оварварилась целая страна». Я же склонен видеть здесь, во-первых, проявление ясно различимого в былинах расового чутья русов. Былины четко делят мир на европейцев, с которыми не зазорно заключать браки, а войны с ними следует, словно семейные ссоры, предавать забвению, и азиатов, войны с которыми составляют главное содержание эпоса. Брак же и вообще сожительство с ними столь постыдно, что мужчина может пойти на них лишь под чарами колдуньи-азиатки, женщина же должна избегать их любым путем — вплоть до самоубийства или убийства. К первым относят «Землю Ляховецкую (или Политовскую)» и «Землю Поморянскую», королевство «Тальянское», загадочный Леденец за Виряйским (Варяжским) морем, из которого приплывает Соловей Будимирович. Ко вторым — всевозможных степных «татар», Хазарию («Землю Жидовскую» или «Задонскую»), племена лесных дикарей («Корела проклятая, неверная», «Чудь белоглазая» и «Ливики»), и… Византия в лице «царя Константина Боголюбовича» и ведьмы «Маринки Кайдаловны», повелительницы Корсуни-Херсонеса. Обязательно надо заметить, что это не расизм рахдонитов и Рожденного в Пурпуре, когда всех, кроме самих себя, считают за «песок», «холопов» или «особей». Это именно здоровое расовое чутье , деление мира на «своих» и «чужих». Притом, как уже говорил я в этой главе, самого отъявленного чужака могли пощадить, но «своему» предателю пощады не было. Во-вторых же, здесь получило явное продолжение киевское заявление Святослава. Помните — «Середина земли моей»? Святослав явно собирался присоединить к своим владениям всю европейскую часть Византии.