Андрей Мартьянов - Прогулки по средневековью

Отсутствовал и общепринятый ныне институт «маркировки» старости — у разных средневековых авторов мы встречаем принципиально различную периодизацию жизни человека, по большей части основанную на символизме — например, на учении Птолемея о том, что каждому возрасту соответствует одна из планет, наделяя его своими свойствами. Или деление происходит по четырем временам года, по семи каноническим добродетелям и так далее.

Возьмем сочинение провансальского ученого мужа Бернара Гурдонского «О сохранении жизни» от 1308 года. Автор предпочитает быть кратким, описывая всего три возраста: etas pueritiae, детство до 14 лет, aetas iuventutis, возраст молодости (не зрелости, а именно молодости!) от 14 до 35 лет, после чего сразу следует aetas senectutis, старость, сверх 35 лет.

Бернару возражает величайший флорентийский поэт, богослов и философ Данте Алигьери, описавший возрастные категории в трактате «Пир», созданном в 1304–1307 годах. В разделе XXIV Данте сообщает нам:

«…Человеческая жизнь делится на четыре возраста. Первый — Юность, то есть «умножение жизни»; второй — Зрелость, «возраст, способный помочь», то есть придать человеку совершенство, и потому он считается совершенным, — ибо ни один возраст не может дать ничего, кроме того, что он уже имеет; третий — Старость; четвертый — дряхлость.

Данте Алигьери, Флорентийская школа, 16 век.

В отношении первого все мудрые люди сходятся на том, что он длится до двадцати пяти лет; а так как до этого срока душа наша занята взращиванием и украшением тела, от чего происходят многочисленные и великие превращения в человеческой личности, рациональная часть души далека от совершенства. Потому закон и требует, чтобы человек до достижения двадцатипятилетнего возраста не мог совершать определенных действий без совершеннолетнего опекуна.

Что касается зрелости, которая поистине есть вершина нашей жизни, то сроки ее измеряются многими по-разному. Оlнако, оставляя в стороне то, что пишут философы и медики, обращаясь к собственному своему разумению, а также к мнению большинства людей, отличающихся природной рассудительностью, я полагаю, что возраст этот длится двадцать лет. Я считаю так потому, что если вершина нашей дуги соответствует тридцати пяти годам, то возраст этот должен обладать одинаковым по длине подъемом и спуском, которые граничат примерно в том месте, где мы держим лук и где большого изгиба не наблюдается. Таким образом, получается, что зрелость завершается на сорок пятом году. И подобно тому, как юность, предшествующая зрелости, находится в течение двадцати пяти лет на подъеме, точно так же и спуск, то есть старость, следующая после зрелости, длится ровно столько же времени; итак, старость завершается на семидесятом году. <���…> Случается, что после старости остается излишек нашей жизни длиной примерно в десять лет; время это называется дряхлостью».

Данте Алигьери выражал свое мнение как представитель наиболее образованной части общества, и получается, что его градация без особых возражений принималась средневековыми интеллектуалами — четыре периода: от рождения до 25 лет, от 25 до 45 лет — зрелый возраст с пиком развития и энергии в 35 лет, старость — от 45 до 70 лет, а далее уже до самой смерти — дряхлость, причем «излишек жизни» автор считает в десятилетие, то есть до 80 лет. Неплохо даже для нынешних времен.

Жан Фруассар, французский летописец и поэт, в куртуазной поэме «Прекрасный куст юности», датированной 1373 годом, делит жизнь на семь периодов, упоминая, будто в 35 лет «человек становится слишком стар для любви», одновременно с этим устанавливая границу «настоящей» старости с 58 лет.

Андреас Капелланус, о котором ровным счетом ничего не известно кроме того факта, что он был капелланом при дворе не то Людовика VII, не то Филиппа II Августа, а потом подвизался у дочери королевы Алиенор, графини Марии Французской де Шампань, увековечил себя трактатом «О куртуазной любви», написанном ориентировочно в 1184 году. Он тоже затрагивает вопрос возраста и старости, указывая, что «прилично» влюбляться мужчинам до 60 и женщинам до 50 лет. То есть, по Андреасу, вышеописанная графиня де Лэси, сбежавшая из монастыря с неким рыцарем, границы приличий все-таки перешла — прав был клирик, наябедничавший епископу…

А вот Элинан де Фруамон, монах-цистерцианец, до пострига, скорее всего, бывший куртуазным трувером, в мрачноватых «Стихах о смерти» от 1220-х годов огорченно пишет: