Юлиан Семёнов - 37 - 56

Витек презрительно засмеялся:

- Никогда не говори неправды. Чаплина давно поставили к стенке.

- Он артист, - возразил я.

- Ну и что? Артистов тоже ставят к стенке. Всех можно поставить к стенке.

Пришла Алка Блат с нарезанным носом.

- В чем дело? - спросил Витек.

- Талька съябедил, что я вам буду рожать детей.

- Да? - спросил Витек, ни на кого не глядя.

- Нет, - ответил Талька. - Я никому ничего не ябедил. Я просто сказал, что у нас скоро будет ребенок.

- Кому? - спросил Витек.

- Бабушке.

Витек коротко стукнул Тальку в грудь, а потом ударил ногой по заднице.

- Иди отсюда, - сказал он. - Я больше не стану играть с тобой в "классики".

И мы стали играть в "классики" втроем, а Талька сидел возле парадного на скамеечке, сопел носом, но молчал, потому что боялся Витька.

К нашему шестому подъезду прикатила зеленая "эмочка" и из нее вышли три человека в кепках с длинными козырьками. Шофер не стал выключать мотор, из выхлопной трубы попырхивал голубенький дымок, солнце сверкало в полированной крыше, и в никелированных бамперах, и в ослепительных колпаках, на которых красным было выведено: "Завод имени Молотова".

Трое в кепках быстро вошли в подъезд. Мы удивились: куда это они так рано? Талькин отец, чекист дядя Федя, уезжает в двенадцать, и за ним приходит машина с номерным знаком МА 12-41. На шестом этаже никто не живет, потому что там всех забрали, на пятом этаже трубач из военного оркестра, но про него говорят, что он "родственник" и потом у него туберкулез, а на трубе он играет только по ночам. На четвертом этаже живем мы с Витьком, на третьем этаже всех забрали, на втором квартира Тальки, а на первый вселился домоуправ, - после того как увезли Винтера с женой, которые оказались японскими шпионами. Они вечно кидали нам леденцы из окна, когда мы играли в "классики" или в войну. После того как к ним приехала Надежда Константиновна Крупская, мы - в знак большого уважения - стали говорить Винтерам "гутен абенд". Но мы недолго говорили "гутен абенд", потому что вскоре их арестовали. Наутро, после того как их квартиру опечатали, Талька сказал:

- А я колики в животе почувствовал.

- Ну и что? - спросил Витек.

- Ничего, - Талька вздохнул. - Если не понимаешь, так подумай.

Мы начали думать, но так ни до чего и не додумались.

- Леденцы-то мы ели чьи? - помог наконец Талька.

- Винтеровские, - ответили мы.

- Вражеские, - поправил Талька. - Вражеские, троцкистско-бухаринские леденцы.

- Ерунда, - ответил Витек, подумав, - на них было написано по-советски.

- Маскируются, - грустно усмехнулся Талька. - Верьте не верьте, а леденцы были явно отравлены проклятыми Винтерами.

Трое в кепках вышли из подъезда вместе с Витькиным отцом и мамой.

- Витенька! - закричал дядя Вася. - Сынок!

- Сыночек! - крикнула мама. - Сыночка, дай я тебя поцелую! Витенька, дай я тебя поцелую!

- Мальчик остался один! - кричал Витькин папа, когда его сажали в машину. - Мальчик остался совсем один! Поймите, товарищи, мальчик остался один!

Шофер дал газу, и машина умчалась. Витек как стоял на месте, так и замер. Талька многозначительно подмигнул мне. На первом этаже открылось окно, и жена управдома внимательно на нас посмотрела. Потом открылась наша форточка, и мама крикнула мне:

- Быстренько поднимись домой!

- Сейчас, - ответил я.

Открылось окно и в Талькиной квартире.

- Таля, домой! - крикнула его бабушка. - Быстро!

- Алла! - пробасила бабушка Блат из пятого подъезда. - Домой!

И мы пошли по квартирам. А Витька так и остался стоять на месте.

Их квартира была опечатана воском. Я сковырнул кусочек, чтобы потом вылепить солдатика. Воск был еще очень теплым и податливым.

Ах, какая прекрасная была та осень! Леса стояли тихие, золотые, гулкие. Над полями гудели пчелы. В маленьких речушках, - прозрачных и медленных, опрокинувшееся небо казалось неподвижным и торжественным, словно заутреня. Кончался сентябрь, но было словно в июне: травы - зеленые, вода - теплая, ночи - светлые.

- Господи, - сказала старуха в белом платке, стоявшая рядом со мной, благость-то вокруг какая, а?! Будто и греха нет.

Она оглянулась: очередь на передачу в Ярославскую пересыльную тюрьму тянулась с Волги вверх, прерывалась булыжной дорогой, где стоять не разрешалось, чтобы не было излишнего скопления возле тюрьмы, и плотно жалась на деревянном тротуаре, который вел к маленьким зеленым воротам под сторожевой вышкой.

В очереди стояли старухи с серыми от загара лицами; руки их были коричневы, синие вены казались черными, а ногти были бугорчатые от копанья в земле; стояли здесь молодые бабы с детишками, чаще всего грудными; на солнце детишки плакали, а в тень отойти нельзя, потому что очередь и есть очередь, к тюремным ли воротам, за сахаром ли: пропустил свое, на себя и пеняй.