Юлиан Семёнов - Товарищи по палатке

Для меня это радость - кроссворд решить. Нет, не тронули эти умственные загадки Пашку. Пошли мы с ним тогда в воскресный день в магазин. Идем. Он от меня чуть в сторонке, снизу вверх глядит.

"Дядя Шура, - спрашивает, - а вы на войне были?"

"Нет, - говорю, - не был".

"А наш папка офицером был, с орденами!.."

Я молчу, не знаю, что ответить. Ладно. Купил я парню набор "Юный химик". Вот тогда-то он обрадовался, глаза разгорелись, чуть на месте не запрыгал. Дома он и так и сяк вертел, все пробирочки тряпьем переложил, чтоб не побились. А назавтра сник, забился в угол, там и просидел весь вечер волчонком. Спрашиваю его, где набор, хотел ему разные фокусы показать, а набора-то и нет. Уж потом я только узнал, что он этому Шурику Рыбе набор отдал в счет долгов своих голубиных. Набор дорогой был, чуть не десять рублей. Ладно. Смотрю я со стороны за парнем, табель его листаю там пятерки да четверки. Пошел в школу, а мне говорят, что он уже месяц, как носу не кажет. Вернулся я домой, снял с себя ремень.

"Гад ты, - говорю, - самый последний! Барином растешь?"

А он кулаки сжал, белый весь сделался и отвечает:

"Попробуйте ударьте! Попробуйте! Мой отец на фронте погиб, а вы мне никто! Жилец вы у нас!"

И так меня эти слова по сердцу хлестанули, что ушел я из дому, даже с женой не попрощавшись.

Флеров замолчал и подвинул пустой стакан к кастрюле.

Прораб налил ему кипятку, но Флеров не стал пить. Он выводил пальцем по столу замысловатые узоры, внимательно разглядывая свои квадратные бугорчатые ногти.

- Сейчас сам себя казню, - снова заговорил он, - казню без пощады! Но понятно ведь, почему ушел. Не свой парень. Чужой как-никак. А от чужого обида всегда больней, особенно если к нему со всем сердцем идешь, как к родному. Да...

Вернулся я домой через два дня. Лежит жена на кровати и головой о стену бьется:

ночью Пашку за воровство забрали.

Сначала я ее успокаивать стал.

"Оставь, - говорю, - не тужи. От баловства это. Все у него было: и колбаса, и стол, и бабка, что кашу варила. Так ему, сукину сыну, и надо!"

А она в ответ:

"Какой бы он сын ни был, а я ведь ему мать..."

Да... Подумал я, каково сейчас парню, вспомнил его, лохматого, большеглазого, так у меня сердце и заломило. Какая-никакая образцовая, а детколония и есть детколония. Тюрьма, одним словом. Небо в клеточку да четыре стены. Ладно. Взял я на работе отпуск на пять дней и к нему поехал на свиданку. Привели Пашку ко мне - стриженого, в ватнике, побледневшего, - я и заплакал. Как увидел он, что я плачу, так даже просветлел весь.

"Папа, - говорит, - не сердись. Я скоро выйду. Вы мне "Технику молодежи"

выпишите, папа!.."

А у самого глаза, словно блюдца с талой водой весенней.

Ладно. Отпустили его через год. Сейчас ему пятнадцать с половиной. Приехали мы с женой за ним - из колонии брать. Вышел он из ворот, кинулся к нам и, как щенок малый, об руки трется. А потом мать обнял и шепчет ей:

"Ты уж прости меня, мамочка!"

Так, понимаете ли, "мамочка" и сказал. Как дите крохотное совсем! Да! У парня душа, конечно, чистая, грязи не прилипло, сразу видать. Ладно. Пошли мы с ним в город. Спрашиваю его:

"В кино хочешь?"

"Мороженого, - говорит, - хочу, папа".

Купил я ему полушубок, шапку, да сюда прямиком и махнули, даже домой не заглянув. Анна, умница, слезы на вокзале не проронила. Я ее при Пашке-то даже поцеловать не решился на прощание, чтобы парню сердце не терзать. А он добрый.

Ушел в вагон, нас двоих оставил.

"Не тужи, Анка, - сказал я жене. - Обживемся, ты к нам приедешь".

А она улыбнулась так грустно-грустно и спрашивает:

"Технику - молодежи" перевесть вам в тайгу?"

"Не надо, - ответил я, - там техники хватит. Она там покрепче, чем в журнале, должна быть. Построже."

Да... Ну вот мы и приехали.

Флеров замолчал. Дрова в печке стреляли в железную заслонку, просясь к людям.

Прораб сидел, низко опустив голову, сцепив сильные пальцы.

- Где сын?

- В палатке, я же сказал.

Прораб поднялся.

- Пошли!

Снег навалился на людей и стал заигрывать с ними, словно котенок с бумажками: то слева, то справа ударит пушистой своей лапой. Низкая луна освещала десять домов, не покрытых крышами. Возле каждого дома была палатка. Внизу, на берегу Томи, стояли еще десять домов, сложенных пока что наполовину.

В крайней палатке было холодно. Пашка, сын Флерова, сидел около печки и ворошил кочергой синие головешки. Он был одет в такой же, как и у отца, полушубок.

Увидав прораба, Пашка поднялся и снял с головы шапку. Голова у него была крутая, круглая.