Array Гроссман Эренбург - Черная книга

18 января мы услышали вдруг свистки по лагерной улице и крики: "Блокшперре!" Выходить из блоков было запрещено. Всего шесть дней прошло со времени нашего прибытия в Освенцим. Никто не объяснял нам в чем дело, но по лицам начальниц мы поняли, что должно произойти что-то нехорошее. Построили нас, подсчитали и повели в "сауну". Там велели раздеться, и мы проходили перед Гесслером и врачом. Некоторых, в том числе и мою мать, записали. Вернувшись, мы узнали, что эта сортировка означала "селекцию". Это было самое страшное слово в лагере: оно означало, что люди, сегодня еще живые, обречены на сожжение. Каково же было мое состояние! Я знала, что теряю мать, и не в силах была помочь ей. Мать утешала меня, говоря, что свой век она уже прожила и что ей жалко лишь нас, детей. Она знала, что та же участь ожидает и нас Два дня после селекции обреченных держали в блоке, кормили как и нас. а 20 января пришли за ними и забрали в специальный блок смерти (блок А 25 а). Там собрали несчастных со всех блоков и на машинах отвезли в крематорий. Во время вечернего "аппеля" не хватало в нашем блоке многих. Пламя в небе и дым говорили о том, что в этот день, 20 января, сожгли многих невинных несчастных людей; в их числе была и моя мать. Единственным моим утешением было то, что и я погибну, а они избавлены уже от страдания.

Проходили тяжелые дни. Не раз мы подвергались избиениям. Жаловаться не имело смысла. В лучшем случае – новые побои, стояние на коленях в блоке или перед блоком по нескольку часов, независимо от погоды. Штубовые гоняли нас на кухню, и мы должны были таскать за них тяжелые котлы. Даже для здоровых мужчин эта работа была очень тяжелой. Ни мыла, ни воды не давали и не было никакой возможности поддерживать чистоту. Чтобы умыться, надо было идти в так называемую "вашраум": вели нас туда целым блоком, и умыться надо было в продолжение трех – пяти минут.

Обычно людей из карантинного блока определяли на работу после пяти-шести недель. Нас взяли на работу раньше. Большинство девушек, прибывших в одном транспорте со мной, пошло работать на фабрику "Унион": меня же, как фармацевта, послали в другой блок откуда должны были снова затребовать на работу. Так мы расстались с карантинным блоком. Но он не остался пустым: ежедневно прибывали новые жертвы из Польши, Франции, Бельгии, Голландии и других стран В то же время очень много людей умирало. Смертность доходила до трехсот – трехсот пятидесяти человек в день. Свирепствовали тиф, дизентерия.

В новом блоке был тот же порядок, что и в первом. Те же надписи на стенах, требование соблюдения чистоты; такое же отношение блоковой и штубовых к нам. Когда я попала туда, меня стали спрашивать, каким образом я, новая, имея такой большой номер, сумела сохранить длинные волосы. Когда объяснила, что причина в моей специальности, мне с иронией сказали:"Ну, теперь жди, пока тебя позовут на работу по твоей специальности". Позже я поняла, в чем дело: для того, чтобы устроиться на такую работу, надо было иметь протекцию, а для этого дать взятку ("подарок") тем, от кого это зависело. "Подарок" надо было уметь "организовать", то есть надо было красть. Я этого не умела и вынуждена была ждать. Отдыхать не разрешали. Приносить и выносить котлы, убирать блок стало моей обязанностью. Если бы я возражала, я бы попала в очередную "селекцию". Ввиду того, что в блоке должно было быть "rein" (чисто), нас по целым дням не впускали в блок, держали в маленькой нетопленой комнатке. Нас выгоняли из блока даже в сильные морозы. Лишь после вечернего "аппеля", продолжавшегося полтора-два часа, нам разрешали войти внутрь. Следили за тем, чтобы на полу, который был из цемента и который мы несколько раз в день промерзшими руками, обливаясь горькими слезами, мыли, – чтобы на этом "паркете" не было следов грязи. Но и этого было мало: не нравилось то, что мы мало заняты, и нас решили использовать на тяжелой работе. По четыре – пять раз в день мы должны были ходить за три километра и приносить тяжелые камни, которыми другие женские команды мостили лагерь. Собирали женщин со всех блоков – тех, кто не работал на определенных местах. Нас подсчитывали у ворот, там присоединялся к нам пост-немец с собакой, и под градом ругательств нас гнали к месту, где лежали камни. Каждая старалась найти камень поменьше. Но это не удавалось – нас проверяли и били. Наблюдали за нами, кроме конвойного, женщины – "айнвайзерки". "Айнвайзерки" были заключенные немки, в большинстве своем – проститутки. "Айнвайзерку" можно было подкупить – пачки папирос было достаточно; но для того, чтобы эту пачку раздобыть, надо было снова уметь "организовывать". Работа была очень тяжелая. В таких условиях я проработала пять недель, и больше не могла, так как ноги страшно распухли, и я совершенно не в состоянии была ходить. В блоке тоже нельзя было оставаться, потому что приходили проверять, все ли вышли на работу работать обязаны были все – больным места не было, этих отправляли в специальный блок для больных – "ревир". В то время "ревир" обозначал смерть, – редко кто возвращался от- туда В "ревире" люди еще сильней заболевали, заражались друг от друга, истощались и, в результате, умирали. Еще одна опасность была в "ревире": селекция. В случае селекции в первую очередь подвергались этой опасности люди, лежавшие в "ревире". Но у меня выхода не было. Зная все, что мне угрожает, я тем не менее попросила "шрейберку" нашего блока отправить меня в "ревир". Новая обстановка, новые звери. Мне предложили лечь на койку еще с одной больной. Увидя, что все ее тело в прыщах и ранах, я разрыдалась. Я знала, что под одним одеялом с ней я заражусь. В то время людей съедала чесотка Чесотка, которую в нормальных условиях ликвидировали в течение двух – трех дней, здесь длилась без конца.-Кроме того, достаточно было во время "селекции" иметь на теле несколько следов этой болезни, чтобы быть сожженной. Я умоляла сестру, чтобы мне дали другую койку. Она уступила после долгих упрашиваний. Лежала я в "ревире" три недели. Чаем, который давали по утрам, я мыла себе руки и лицо. Два раза в неделю я за две порции хлеба покупала горячую воду, чтобы получше помыться. Делала я это по ночам. Два дня приходилось жить совсем без хлеба, чтобы быть сравнительно чистой. Я не в состоянии описать удивление моих товарок по блоку, которые увидели меня снова там. Я с гордостью показывала им мое чистое тело и советовала всем заболевшим идти именно на "ревир" пока организм еще не истощен окончательно и имеет силы сопротивляться болезни. Потому, что истощенный заключенный – это на лагерном лексиконе "мусульман" – первый кандидат для селекции.