Коллектив Авторов - От сентиментализма к романтизму и реализму

Уже в критике, которой подверг Белинский Гегеля и гегельянство, социалистические идеи выразились в том, что интересы человека трактовались в качестве мерила философских концепций, гуманизм стал требованием, предъявляемым к мыслителю, художнику, политическому деятелю.

«Апология личности – одна из существеннейших черт утопического социализма 30–40-х годов, и в качестве таковой она и выражает социалистический характер убеждений Белинского, сложившийся к началу 40-х годов, после его разрыва с правым гегельянством», – справедливо утверждает современный исследователь.[ 581] «Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества. Это мысль и дума века!» – заявлял Белинский, обосновывая свое «отречение» от гегельянства (11, 556).

В очерках натуральной школы начала 40-х гг. защита личности от гнета истории, социальной структуры, традиций общественного быта выражалась в сатирическом описании жизни сословий, в изображении типов, в которых степень отклонения от естественной человеческой природы, морали и очевидных требований разума служила средством изобличения насилия, которому подвергается личность.

В повести второй половины 40-х гг. личность бедного, угнетенного человека, индивидуальность человека, несущего на себе тяготы социального гнета, стала предметом наблюдения. Интерес от общего значительно сместился в сторону частного, хотя это частное несомненно продолжало «представлять» общее с его конфликтами и проблемами.

Для критиков, наблюдавших натуральную школу с самого ее начала и увлеченных теми формами полемики с нею, которые сложились в первой половине 40-х гг., это – течение, сатирически описывающее быт. Брант в «Северной пчеле» утверждал, что Гоголь и его школа «стыдятся чувствительного, патетического»,[ 582] Ю. Самарин упрекал натуральную школу в том, что она «не допускает глубоко постигнутых и резко отмеченных личностей»,[ 583] что она не проявила сочувствия к народу. А. Григорьев, включившийся в литературную борьбу в момент, когда в натуральной школе новые принципы изображения героя из низших классов явно возобладали, обвинял уже это направление в прямо противоположном. Он считал, что писатели-реалисты взяли на себя выражение «мелочной претензии» «героев зловонных, темных углов» и прониклись к ним «исключительною, болезненною симпатией».[ 584]

В. В. Виноградов отметил, что в середине 1840-х гг. теоретики натуральной школы выдвинули «новые требования» в изображении бедного человека – мелкого чиновника, что в литературе этих лет нарастали черты гражданского «сентиментализма».[ 585] Опираясь на особенности литературы второй половины 40-х гг., А. П. Скафтымов главное отличие натуральной школы от Гоголя определил как переход «от внутренней анатомии самого порока к его действенным результатам и последствиям для окружающих»,[ 586] к изображению страданий и чувств маленького человека.

И, конечно, не прихоть исследователей, а логика литературного процесса, развитие натуральной школы дают основание считать вторую половину 40-х гг. периодом ее расцвета.

Гуманизм, сострадание к обездоленному человеку предопределили то обстоятельство, что в повести этих лет уже не комический, как у очеркистов начала десятилетия, а трагический и драматический («патетический», по выражению Бранта) элемент стал главным.

Индивидуально очерченный, раскрытый во всей неповторимости своей судьбы человек оказывается жертвой общества, принявшего форму неумолимых, непреодолимых обстоятельств. В «Бедных людях» Достоевского трагизм положения героя усугубляется тем, что сам он верит в нравственную правоту общественного целого, уважает сильных мира сего, признает их право на особое положение, на власть и богатство. Столкновение Макара Девушкина с генералом, его рассуждения о процессе Горшкова полны глубокого драматизма. Эту черту изображения героев «Бедных людях» отметил Белинский, и именно поэтому он поставил образ Девушкина выше образа Вареньки Доброселовой, в характере которой усмотрел некоторую неопределенность.

Белинский не только полностью «принял» «Бедных людей» Достоевского, но с горячим одобрением отметил то новое, что отделяет это произведение от физиологических очерков: «Многие могут подумать, что в лице Девушкина автор хотел изобразить человека, у которого ум и способности подавлены, приплюснуты жизнью. Была бы большая ошибка думать так. Мысль автора гораздо глубже и гуманнее: он в лице Макара Алексеевича показал нам, как много прекрасного, благородного и святого лежит в самой ограниченной человеческой натуре» (9, 553–554).