Николай Попов - Открывая новые страницы... [Международные вопросы - события и люди]

«Еще находясь в западных странах, я ощутил воздействие больших и мрачных событий, центром которых была Москва. Прибывший из СССР Эрвин Пискатор задержался на короткое время в Париже, и в беседах он показался мне человеком, которого мучает душевная тяжесть. С горечью говорил он о провале своих кинематографических планов. От писателей, группировавшихся вокруг Киша, я узнал больше о Пискаторе, в том числе и об аресте его приятельницы, актрисы Каролы Нээр… Густав Реглер, которого я знал по Саару как неувядаемого оптимиста, гордившегося прекрасными отношениями с Белой Куном и другими важными лицами в Москве, тоже возник ненадолго в моем парижском окружении. Он был в совершенном смятении. Перед лицом зверской жестокости, с которой в Москве были обрушены обвинения против Каменева, Зиновьева и других, обвинения их в убийстве Кирова и заговорах против Советской власти, Реглер явно чувствовал, что почва у него уходит из-под ног…»

(КИШ Эгон Эрвин (1885–1948) — чехословацкий публицист, писавший по-немецки. Один из основателей Союза пролетарско-революционных писателей Германии. Участник гражданской войны в Испании. В 1940–1946 годах — в эмиграции в Мексике. Умер в Праге. РЕГЛЕР Густав — немецкий коммунист, впоследствии вышедший из партии. КУН Бела (1886–1937). Основатель компартии Венгрии, руководитель Венгерской советской республики (1919). Член ИККИ (1921–1936) и его Президиума (1928–1935). Репрессирован. — Прим. авт.)

Сомнения, тревоги, беспокойство, о которых свидетельствует Венер, овладевали в те годы многими. Рано или поздно возникал вопрос, который был задан писателем Гербертом Уэллсом советскому послу в Англии Ивану Майскому: «Что у вас происходит? Мы не можем поверить, чтобы столько старых, заслуженных, испытанных в боях членов партии вдруг оказались изменниками!» У кого-то происходил душевный надлом, а кто-то гнал сомнения прочь, подобно Л. Фейхтвангеру, завершившему свою книгу «Москва, 1937 год» словами: «Как приятно после несовершенства Запада увидеть такое произведение, которому от всей души можно сказать: да, да, да!..» И все же сомнения оставались. Бертольд Брехт, присоединившийся было к оптимистичной фейхтвангеровской оценке московских процессов 1936–1937 годов, приезжает на короткое время весной 1941 года в Москву и пишет после этого стихотворение:

«Хотя я всячески избегал участия в церемониальном славословии Сталина, хотя я внутренне отвергал назойливую официальную пропаганду, я считал необходимым поддерживать проводившуюся от имени Сталина политику, направленную на развитие и защиту социализма в России, ибо в конечном счете СССР был решающей опорой мирового пролетариата в его борьбе против реакции. С принятием этой реальности я связывал свое неприятие маниакальной агитации, которую вели отколовшиеся от Коминтерна группки и секты, в чьей аргументации я явно чувствовал затаенные обиды неудачливых и отвергнутых претендентов на власть. Я не строил себе иллюзий относительно того, что СССР является идеальным государством социализма и демократии: я был знаком с его развитием после Октябрьской революции и не пытался убеждать себя либо кого-нибудь еще, что именно таким и никаким иным должен быть путь к социализму. Однако тупая непримиримость казенной социал-демократии по отношению к живому социализму, равно как и жуткая действительность фашистской диктатуры и аналогичные тенденции в других странах, казались мне основанием стоять на стороне Советского Союза, хотя бы ради того, чтобы дать отпор антибольшевизму нацистской и империалистической реакции».

И в этом Венер не одинок. Именно такой выбор делали многие видные представители западной интеллигенции. «Можно было с симпатией принимать новый, в известном смысле коммунистический мир, каким он вырисовывался вначале. Но в руки каких негодяев попало осуществление его дела!» — эти слова Томаса Манна остались в его дневнике. На календаре было 23 ноября 1941 года, фашистский вермахт стоял под Москвой — и великий немецкий писатель в своих радиовыступлениях говорил о героизме советских солдат.

«На партийных собраниях сотрудников аппарата ИККИ, в здании Коминтерна, а также в коридорах отеля «Люкс» (гостиница на улице Горького, ныне — «Центральная», где жили многие работники Коминтерна и политэмигранты. — Прим. авт.) распространялся в ту пору панический ужас, истерический страх по поводу неосязаемой и абсолютно неизбежной опасности. Если какой-нибудь сотрудник не появлялся утром в своем бюро, то коллеги делали вывод, что ночью он был арестован «органами НКВД». И тут же перед каждым вставало множество вопросов. «Как НКВД расценит отношения арестованного со мной?» — молча спрашивал всякий сам себя. А внешне все стремились продемонстрировать полное спокойствие либо уверенность в том, что этого ареста следовало ожидать уже давно…