Константин Тарасов - Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца

— Ну, что ж, — сказал я. — Попробуем разобраться. Вы утром были в усадьбе?

— Был.

— И виделись…

— С Михалом. Он тоже сказал — застрелился. Но он, я чувствую, счел нас вымогателями, поскольку я вспомнил о деньгах, то есть не просил, но сказал, что Северин шел за деньгами.

— А зачем вы ожидали его на холме?

— Он обещал, что узнает о деньгах, и вообще побеседовать. Мы в усадьбе едва ли пять минут пробыли — исправник околачивался.

— Выходит, кроме Михала, никто не знал о месте встречи.

— Никто, — ответил Август. — И я думаю: не Михал ли Лужину подсказал?

— Но и Михал не мог застрелить, — сказал я. — Он возле меня сидел. Хорошо помню. А в какое время Северин пришел в усадьбу? Где вы поджидали его? Как долго? Видел ли вас кто-либо?

— По моим подсчетам он пришел к отцу без четверти семь. Мы с Иваном были в лесу. За прудами, если вы заметили, растет кустарник, за ним луг, а за ним лес — вот в этом лесу. Мы пробыли там до девяти. Не думаю, что нас могли видеть, мы были очень осторожны.

— А вы не помните, — спросил я, — Северин летом своих родных навещал?

— Нет, не выпадало.

— Ну, а письма, просьбы с оказией, приветы?

— Да какая там оказия! Впрочем, все могло быть, но я не припоминаю.

— А прежде вы бывали в доме Володковичей?

— Нет, никогда, я не знаком с ними.

Плохо, подумал я, значит, ничего о домашних Северина ему неизвестно. Но если и бывал бы в доме, что с того? За полгода переменились многие люди круто: кто был добр — обозлился, кто был склонен к подлости — вконец оподлел, кто прежде повстанцам "ура!" кричал — теперь боится сухую корку подать.

— Август, мне вот что непонятно, — спросил я. — Северин — помещичий сын. Какой пользы он ожидал от восстания?

— Свободы! — сказал Август. — Мы хотели свободы и правды!

— Свободы без имущества не бывает, — возразил я.

— Думалось так: крестьянам достаточные наделы земли без выкупа в полную собственность и всем равные права в республике.

— Отчего же крестьяне вас не поддерживают [9] Этот вопрос капитана Степанова показывает, что он по незнанию придерживался правительственного объяснения состава повстанцев, по которому восстание носило сословно-католический характер — "шляхетско-ксендзовский мятеж", как писали в официальных изданиях. В действительности крестьяне участвовали в восстании широко; в некоторых губерниях они вместе с однодворцами составляли треть повстанческих сил. , не идут в отряды?

— Как же не идут. В нашей партии половина были крестьяне.

— А помещикам что республика обещает?

— Не о них забота, — сказал Август. — За малым исключением — все они кровососы, до такого невежества довели людей, что своей пользы не понимают. Вы говорите, в отряды не идут. Ведь запуганы, прибиты, обмануты, боятся. И оружия нет. С косой против войск — дело пустое. Выследят отряд, стрелки, драгуны окружат — в плен не берут. Я сам видел людей — по десять пятнадцать штыковых ран в теле. Звери! — сказал Август. — В последнем бою нас преследовали две стрелковые роты Ингерманландского полка и казаки. С трех сторон двойная цепь, с тыла — болото. После шести атак мы стали отступать. А некуда — голое болото, вода выше колен, кочки и ямы. Они расстреливали нас в спины. Кто пытался помочь раненому товарищу, привлекал рой пуль и падал сам. Люди тонули, захлебывались водой. Кто из раненых просил о пощаде, в того вонзали штыки. Я это видел, и Северин это видел… За болотом начинались кусты. Здесь мы встретили цепь залпом и схватились врукопашную. Все остервенели. Дрались штыками и прикладами, у кого не было ружья — бил ножом, душил солдат руками. Из наших двух плутонгов осталось в живых всего девять человек. Ненависть того дня и сегодня во мне.

— А сколько вас было? — спросил я.

— Было много. Было сто тридцать шесть.

— А пришли сюда вчетвером?

— Пришли вчетвером, и двое тут погибли. Убиты! — сказал Август.

Мы замолчали, не зная, о чем далее говорить.

— Что ж, прощайте, — сказал я. — Желаю вам удачи.

От враждебных сторон при ведении боевых действий глупо ожидать рыцарства и человеколюбия. Да и как может быть место гуманизму, если цель боя и направлена на физическое уничтожение противника. Трудно упрекать солдат за жестокость; страх смерти, напряжение духа, гибель товарищей напрочь отбивает у них рассудительность и доброту. Но пределы беспощадного отношения к противнику существуют; их обязаны устанавливать офицеры, а для последних — высокие воинские начальники, отчужденные от личных переживаний в боевых стычках. В севастопольских рукопашных боях никто не подымал раненых французов на штыки, такой поступок вызвал бы осуждение. Но почему-то внутренние враги вызывают большее озлобление, чем внешние; к ним разрешается применять самые свирепые меры и кровожадность приветствуется. Строгий приказ "Брать в плен" обуздывает лиц, склонных к безнаказанным убийствам. Наоборот, спущенное сверху разрешение "Убивать без жалости" развязывает у непосредственных исполнителей звериные склонности.