Казимир Валишевский: Иван Грозный

На впечатлительную натуру Ивана воспоминания действовали так же, как и сами события. Они господствовали над его мыслью. Вся его эрудиция властвовала над ним больше, чем он распоряжался ею. Она заставляла его переходить от одного предмета к другому и диктовала ему самые неожиданные отступления. Его постоянная страстность и раздражительность, всегда пробуждавшаяся во время письма, мешали ему с должным разбором пользоваться своими знаниями. Он не взвешивал того, что попадало ему под руку, пускал в ход все средства, не задумываясь над тем, годны ли они.

Иван любил выставить напоказ все, что знал или что казалось ему знанием. С литературной точки зрения он представляет чистого полемиста. Хотя он словоохотлив и даже болтлив, но при всех своих отступлениях и разглагольствованиях он умеет подметить как слабую, так и сильную сторону своего противника и наносит ему удар в самое слабое место. Курбский был человеком начитанным, по тому времени ученым. Иван старается превзойти его своей книжной мудростью, будучи уверенным, что тот не сможет проверить его цитат. Но Курбский не только учен, но и религиозен. Иван это знает и старается нанести ему удар и с этой стороны. Он изображает, как беглый боярин вместе с поляками разрушает православные церкви, упрекает его в том, что ногами своими попирает святые иконы и, как Ирод, избивает невинных младенцев. Царь льет слезы над этими жертвами и над самим палачом. Он любил лиризм и никогда не отказывал себе в удовольствии удариться в пафос. Курский упомянул о крови, пролитой им на службе царя. Иван возражает ему: «А я разве не проливал пота и слезы благодаря вашему неповиновению?»

Нельзя не согласиться с Ключевским, что в этой риторике меньше убеждения, чем желания убедить, больше фосфорического блеска, чем настоящего жару. Некоторые склонны были видеть в письмах Грозного коллективное произведение любимцев царя. Такую гипотезу, между прочим, поддерживал Михайловский, проницательный, но тенденциозный критик. Он заимствовал ее у автора одного дрянного романа. Но эта гипотеза рушится при первом же знакомстве с источником. Сам Михайловский признает за ним единство настроения и стиля. Личность автора, его «когти» чувствуются в каждой строке.

В идейном движении своей эпохи Иван не занимает первого места. В борьбе, которая шла между нравственными идеалами суровых старцев и испорченностью большинства, он примыкал не к достойнейшей стороне, однако нельзя сказать, что он действует единодушно с самыми худшими элементами. В этом конфликте стояли друг перед другом два противоположных полюса. С одной стороны отшельники-аскеты, с другой – отчаянные головорезы, утратившие связь с обществом. Иван занял среднее положение. Он был богато одарен природой, но чтобы быть представителем благороднейшей группы высших стремлений, ему недоставало ни ума, укрепленного науками, ни чистоты сердца. На Стоглавом Соборе он был готов поддержать партию реформ. Однако шаткость его убеждений не позволила ему этого сделать. В религиозных вопросах он оставался человеком старого закала. Для него ношение бороды и однорядки имело такое же значение, как и догматы веры. Учение Нила Сорского только скользнуло по уму Грозного, но не проникло в его сознание. Приобщиться к более широким культурным течениям Запада в области науки и искусства у Ивана не было возможности. Европа была далеко, а Москва слишком отстала от западноевропейского мира. Грозный решил прибегнуть к самому простому средству. Он захотел получить от своих соседей внешние блага их цивилизации. Он потребовал от них печатников, мастеров и инженеров. Этим путем обыкновенно идут отсталые народы, желая наверстать упущенное. Вспомните Японию. Но усвоенная таким образом культура оказывается искусственной и поверхностной. Новая Россия представляет пример этого.

Обвинители Грозного склонны отрицать у него всякую оригинальность. По их мнению, он только шел по следам своего деда Ивана III, и в этом он не обнаружил ловкости. Защищаясь против литературной оппозиции, он будто бы прибегал к готовым теориям и идеям, заимствованным из прочитанных книг. Боярство еще раньше лишилось своих исторических прерогатив. Государственная власть еще до Грозного пыталась опереться на новые социальные группы. Если Иван и попробовал организовать самоуправление общин, то и в этом он только воскрешал лишь порядки далекого прошлого. В понимании своей личной роли он только следовал заветам Священного Писания. Этим суровым судьям можно напомнить, что ничто не создается из ничего. Наполеон ведь не из собственной головы почерпнул содержание своего кодекса! Они, впрочем, готовы признать положительное значение за теми преобразованиями, которые были совершены в первую половину царствования Ивана. Но и в этом они заслугу относят на счет приближенных царя. Потрудились ли они прочесть в книге Стоглавого Собора тридцать семь вопросов, касающихся церковного строя, и десять законопроектов, относящихся к государственному управлению? Нельзя ведь не согласиться, что автор этих страниц одно лицо с оппонентом Курбского. Между тем, когда Иван писал своему беглому боярину, Адашев и Сильвестр были далеко от него. Тождествен не только дух, но и стиль этих произведений. На стиле же Ивана лежит яркий личный отпечаток. Ясно, что в создании опричнины ни Адашев, ни Сильвестр, ни Курбский не принимали никакого участия. Между тем опричнина составляла одно целое с реформами 1551 года. Биографы Грозного совершенно не понимают опричнины, если они отказывают ему в том, что признают за его сотрудниками. Петр Великий не ошибся, назвав себя продолжателем его дела.