Константин Тарасов - Золотая Горка

— Каков же смысл? — спросил Антон.

— Не знаю. Если человека выводят из игры, а тут — из жизни, то какая-то важная причина есть. Возможно, кто-то захотел стать его наследником.

— Что с ним? — настойчиво спросил Антон.

— Хорошо, расскажу, — согласился Клим. — Я навестил его в палате. Одиночная палата, на окне решетка, у дверей городовые. Вернее, палата на шесть коек, но Скарга лежит один. Тихопомешанных выселили куда-то на несколько дней и поместили его. В ста шагах в морге на цинковом столе лежали его жертвы. Но это так… Мне показалось что Скарга спит, но он был без сознания. Вообще, с вечера не приходил в себя. Черты лица заострились, кожа обескровела, трудно было поверить, что с этим человеком я провел два дня, дивясь его энергии. Честно говоря, он мне нравился. На весьма нелепый алтарь положил он свою жизнь. Пройти Маньчжурию, чтобы украсть для политических авантюристов деньги и закончить свой век на эшафоте после излечения — незавидная судьба. Верно?

— Трагичная, — сказал Антон.

— Да, лучшим исходом для него было бы лежать рядом с ротмистром — два противника, оба навек успокоенные, смирные, скинутые со счетов в своих организациях… Несколько раз я его окликнул. Он ответил немым шепотом, но все же я разобрал произносимое слово. "Витя!" — шепнули его губы. Вам ничего не говорит это имя?

— К сожалению, нет.

— Впрочем, это может быть и женское имя, — продолжал Клим. — Мою тетю подруги зовут Витя. Виктория… Я провел возле него полчаса, но более он не проронил ни звука. Затем я нашел хирурга, который его наблюдает и спросил о шансах на жизнь. С цинизмом, свойственным медикам и особенно хирургам, он отвечал, что раненый жить будет, но не более пяти-шести часов. В исключительное случае — до полуночи…

— Вот он и уходит от эшафота, — с горечью заключил Антон.

— Да, он уходит. Но не только он, — с намеком на важность слов сказал Клим. — Утром, еще до больницы, я просмотрел в нашем управлении некоторые дела по местным эсеровским группам. Там много любопытного, рассказывать я права не имею, называть имена тем более, и среди прочего познакомился с телефонограммой от вчерашнего дня, где некий человек в четырех словах отдал Скаргу полиции. Выдача беглого приветствуется государством…

— Что же это за четыре слова, — полюбопытствовал Антон.

— "Костел Роха. Девять вечера". Лаконично, правда?

— Однако, чем я могу быть полезен? — спросил Антон, переходя рубеж отрешенности.

— Если придерживаться лаконичного стиля, то мое предложение звучит так: имя автора телефонограммы в обмен на девяносто тысяч рублей.

Господи, подумал Антон, зачем он это говорит, ведь теперь нам не разминуться.

— Все же этот человек, — продолжал Клим, — большая сволочь. Беглого товарища подставил под пули. Не боится греха. И наказания похоже, тоже. Лучше сказать, разоблачения.

— А что дороже? — спросил Антон. Прикидываться непосвященным было бы глупостью. Уж коли человек, которого никогда прежде в глаза не видал, садится к нему за столик, выискал с помощью филеров, примчался, когда ему сообщили, что наблюдаемый пьет кофе, то, безусловно, кое-что он знает, кое-что такое, что позволяет ему идти на столь смелое предложение. Бог его знает, что сообщал полиции осведомитель. Может, все, что знал и видел.

— Смотря для кого! — услышал он ответ Клима. — Не было этих денег год, и, ничего, люди жили. А объявите бойкот любителю телефонных звонков, еще спокойнее можно жить.

— Да? — Антон рассмеялся.

— Что же вас так рассмешило? — улыбнулся Клим.

— Слово «бойкот», — ответил Антон. Смешным ему показалась та девичья стыдливость, с какой ротмистр применил гимназическое понятие к необходимости уничтожения провокатора.

— Не желаете кофе? — спросил Клим.

— С удовольствием. Черного.

— Я закажу, — проявил предупредительность Клим и пошел к буфету.

Антон понял, что ему дается минута на раздумье. Подоплека предложения угадывалась просто. Смоленская и минская полиция не сорвала ставку на девяносто тысяч. Игра проиграна. Конечно, можно обвинить мертвого Живинского. Но с него спроса нет, а к ответу кого-то призовут. В числе козлов отпущения окажется и этот смоленский ротмистр. Жандармский корпус в стране ограничен тремя сотнями офицеров, которые на виду, и возвращаться в Смоленск со славой неудачника неприятно. Или неполезно. Собственно, ситуация, в которой он оказался, хуже неудачи, она смехотворна: ротмистр пас беглеца в поезде, невредимым доставил в Минск, а тот в знак благодарности совершил два теракта и был схвачен после боя с городовыми. Ранил еще двоих. И тихо скончался в госпитале, благополучно избежав суда и петли. Где же деньги? А бог знает где? Выяснить не удалось. Так что же удалось? Убить беглого эсера силами засады. Глупо. Конец карьеры. Безусловно, имеет смысл отдать ненужного более агента за возврат экса. Натурально, ротмистр говорит только от своего имени, сделка будет тайной. Выгодной для него, но невыгодной для партии. И оскорблением памяти Скарги. Еще одним предательством. Собственно, это не сделка, это силок. Ну, и мышление же у этого ротмистра. И что, он думает, казнить предателя — это такое удовольствие для эсеров, за которое можно заплатить девяносто тысяч? Нет, он никак не похож на глупца, подумал Антон. Он не ждет услышать «да», он не поверит. Я не в тюрьме, меня не пытают, почему же я должен сказать «да»? Естественно, сказать «нет». Так чего же он хочет, этот благовоспитанный ротмистр со служебной кличкой Клим? Не зря же он сказал про спокойную жизнь. Это вроде бы ультиматум: не хотите спокойной жизни пожалуйста, возьмем в оборот тайного агента и он поможет разорвать все ваши цепочки, отыщется материал и для судебного преследования.