Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

- Да уж там наш или не наш! Мерцалов или не Мерцалов! Только теперь весь город знает про р-революционные заслуги Александра Пастухова.

- Разве это плохо? - спросила Анастасия Германовна в обворожительном испуге.

- Помилуйте! Помилуйте! - вскрикнул Цветухин и потом сразу опустился до шепота, прикрывая рот указательным пальцем: - Оч-чень, оч-чень хорошо! Замечательно! И, между нами, в высшей степени своевременно!

Он громко засмеялся и опять сощурил глаз.

- У тебя тик? - полюбопытствовал Пастухов.

Ощупывая свое лицо, Цветухин быстро перешел на крайнюю озабоченность.

- Тик? Почему тик? Ты что-нибудь заметил? Ты меня убиваешь. Аночка! У меня тик, а?

- У тебя глаз дергается, - сказал Пастухов.

- Ах, глаз! - снова засмеялся Цветухин. - Так это он ослеплен видом испытанного в боях революционера!

- Ладно, ладно! Вместе ведь прошли наш доблестный путь благородный...

- Ты уверен? - тихо и серьезно сказал Цветухин.

- Не столько уверен, сколько помню, как ты трясся при мысли о жандармах.

Взгляд Цветухина сделался странно отвлеченным.

- Это хорошо, что ты не совсем уверен, - проговорил он вскользь и, выдержав паузу, спросил еще серьезнее: - Ты не допускаешь, что с моей стороны это могла быть конспирация?

- То есть ты трясся... для конспирации?

- Вот именно. Для конспирации.

- От кого?

- От тебя.

Они посмотрели друг на друга в молчании, Цветухин затаенно-многозначительным взором, его приятель - часто и мелко моргая легкими веками.

Вдруг Егор Павлович захохотал, навалился на Пастухова, туго обхватил его плотный стан и, хлопая ладонями по спине, как делают, разогреваясь на морозе, стал выкрикивать сквозь хохот:

- Поверил! Поверил! Поверил!

Все развеселились, и Пастухов, высвобождая себя из объятий, подобревшим тоном пропел:

- Ну-ну, ступай к черту, комедиант несчастный...

- Погоди, мы еще вернемся к твоей биографии. А сейчас - два вопроса. Во-первых: употребляешь?

- У тебя есть? - недоверчиво спросил Пастухов.

Цветухин, откидывая полу пиджака, показал на вздутый брючный карман.

- Не верю, - скороговоркой буркнул Пастухов.

Цветухин медленно вытянул на свет бутылку с коричневатой жидкостью.

- Не верю, - холодно повторил Александр Владимирович.

Цветухин, оглядев все углы комнаты, истово перекрестился на окно.

- Все равно не верю. Что это?

Цветухин зажмурился и чуть-чуть покачал головой.

- Что за зелье, я тебя спрашиваю, комедиант?

- Пер-вач, - сценическим шепотом произнес Цветухин и вскинул брови до предела.

- Не может быть, - сказал Александр Владимирович потрясенным голосом. - Немыслимо. Неправдоподобно. Противоречит естеству человеческого разумения. Убью, если врешь, Егор!

- Аночка, подтверди! - с мольбой попросил Цветухин.

- Есть ли хоть крупица правды в том, что говорит этот безрассудный человек? - строго обратился к ней Александр Владимирович. - Спиртоносит ли хоть самую малость содержимое этого убогого сосуда?

- К сожалению, да, - улыбнулась из своего укрытия Аночка.

Пастухов взял у Егора Павловича бутылку, приподнял к свету, проницательно вгляделся в загадочный туман влаги, внезапно прокричал:

- А-ся! Немедленно на стол стюдень!

- Боже мой, сколько шуму! - ответила Ася, делая перепуганное лицо и в то же время премило смеясь Аночке, как естественной союзнице.

- Воболка! - неожиданно тонко воскликнул Дорогомилов. - Есть провяленная весенняя астраханская воболка!

Он с прихода гостей не проронил ни звука, сначала не понимая, что происходит - ссорятся ли друзья или шутят, а потом чувствуя, как завораживают и тянут за собою переливы и прыжки цветухинской игры. Раньше Егор Павлович доставлял ему глубоко интимные переживания. Актер был зрелищем, резко отделенным непереходимой чертой: он действовал, а Дорогомилов смотрел. Теперь никакой черты не было, зрелище вошло в самый дом Дорогомилова и звало не к созерцанию, а к действию наравне с актером. Это было невероятно: Арсений Романович будто попал на сцену и участвовал в одном спектакле с Цветухиным!

Но, воскликнув насчет воболки, Арсений Романович тут же застеснялся, потому что все стали глядеть на него с ожиданием - что же он теперь сделает, и ему непременно надо было что-нибудь сделать. Пастухов рассматривал его зашевелившиеся космы с таким изумлением, будто эти сивые пряди волос вдруг ожили на манекене в пыльном окне парикмахерской. Дорогомилов замер. Тогда Александр Владимирович подвинулся к нему, тронул мягко под локоток и произнес, слегка загнусавив, мучительно и сладострастно: