Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

- Что ж, - сказал Дибич, размыслив, - пошли его для начала в разведку, - может, это вправит ему мозги. Я прикажу, чтобы его взяли нынче бывалому разведчику в пару.

Беспокойство продолжавшейся затаенной тишины выросло к ночи нестерпимо. Низкие тучи соединились с темной землей. К моменту вылазки разведок наступил такой мрак, что не видно было пальцев вытянутой руки. Спустя короткое время вправо от Дибича разнеслось несколько выстрелов, тотчас старательно поддержанных пулеметами. Почти сразу затем возникла беглая ружейная пальба далеко слева. Дибич понял, что огонь вызван разведкой, и за один этот час ожидания в непроглядной ночи извел столько табаку, сколько не выкуривал в иные сутки.

Когда вдруг ввалившийся в землянку связной доложил, что "язык" добыт и что это - немец, Дибич подпрыгнул, как мальчишка, обнял солдата, крикнул:

- Живо, живо! Пусть его тащат ко мне! А тем, кто добыл, - по новой паре сапог, нет! - отпуск вне очереди, черт их побрал! Молодцы!

Уже после того как доставленный немец был допрошен и на телеге отправлен с конвоем в штаб полка, Дибич узнал - кому приходится обещанный под щедрую руку отпуск. Оказалось - как раз новичку-разведчику шестой роты и посчастливилось добыть живьем немца, притом - только ему одному и в условиях, совсем исключительных.

В назначенную минуту Ломов в отряде из шести человек выбрался из окопа и пополз по склону вниз. Заросший молодой травой чистый луг скатывался полого, сажен на сто, к неглубокому овражку с ленивой речкой, почти ручьем. Овражек увивался порослью ольшаника и черемухи. За ним опять шел луг, еще сажен на сто, такой же чистый и ровный, кончавшийся невысокой грядой. На гряде должна была находиться передняя линия противника - цель, которую надо было достичь незаметно. Что предстояло там встретить - никто не знал.

Старшим в отряде был унтер-офицер, недовольный, что ему дали неопытного солдата, к тому же - чужой роты. Он успел только спросить Ломова, как его зовут, и приказал: "Держись за мной". С самого начала продвижения по склону отряд разбился на пары, и в средней варе ползли Ломов с унтером, а крайние постепенно отдалялись от нее в стороны, так что след за ними, если бы можно было видеть, расходился, как раздвигаемый шире и шире веер. Но видеть было ничего нельзя. Сейчас же как крайние пары отползли в стороны, Ломов потерял их черные, горбами приподнятые над землей тени, и все меньше и меньше слышал их шорох в траве, пока он совсем не растаял.

Ломов слышал теперь только унтера и себя, - глухое, иногда под остренький треск надломленного, старого стебля прикосновение к земле коленок и кулаков, частое дыхание через открытые рты, тяжелое, скорее угадываемое, чем слышимое, трение о поясницу винтовки, закинутой на спину, и сам себя подгоняющий бег непривычных толчков в ушах: это шумело сердце. Бесконечный мир тьмы был объят молчанием, но молчание это наполнялось непрестанной жизнью луга с невидимым населением его почвы и трав. И это был другой слой шума, лежавший над шумом сердца и отделенный слухом от тишины.

Едва Ломов коснулся руками и коленями земли, он намок от росы, и влага быстро начала пропитывать всю одежду, и скоро родилось ощущение, что он ползет в воде, потому что и лицо стало мокрым, и грудь, и спина, только от земли было прохладно, а со спины тепло - пот проступил на Ломове горячей росой. Он тащил с собою в кулаке тяжелые, длиною в пол-аршина, стальные ножницы на случай, если бы противник успел протянуть перед своими траншеями проволочное заграждение. Он испытывал это самым мучительным неудобством, потому что, когда опирался на кулак, сталь давила пальцы и ладонь, а заткнуть ножницы за пояс он не решался, ему казалось - они непременно выскользнут в траву. У него мелькнула мысль, что можно не ползти, а шагать во весь рост - все равно ничего не видно. Но он тут же ответил себе, что, если нечаянно вспыхнет ракета или скользнет прожектор и осветит шагающих солдат, дело тотчас провалится. К тому же он твердо помнил, что рассуждать нельзя, как нельзя было бы возразить, когда его неожиданно назначили в разведку, и он подумал, что теперь, наверно, всему конец.

Ломову чудилось - он ползет давно, и совсем уже близок овражек с речкой, но вдруг впереди защелкал соловей, и тогда он по звуку догадался, что до речки еще далеко. Щелканье сменилось трелью, посвистом, бульканьем, - десяток колен насчитал Ломов, пока дышавший рядом унтер не просопел шепотом: "Ишь собачий сын!" - и не вздохнул глубоко с каким-то тоже птичьим всхлипом.