Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Он опять заметил в дверях возбужденное лицо сына.

- Пап, - сказал Алеша тихо, - а разве другие сверчки кусаются?

- Нет, - ответила Анастасия Германовна, чуть улыбнувшись, - другие сверчки не кусаются. Не мешай нам с папой.

Она приподнялась с желанием успокоить мужа или, может быть, удержать от опасного шага. Он отвел это движение, словно боясь, что она посягнет на шаткое здание, которое он едва начал возводить, и оно разрушится.

- И никуда я больше не побегу! - нетерпимо обрезал он. - Конец! Я понимаю Дибича, что он бежал из плена. Ему надо было домой. А мне не надо. Я дома. Мы с тобой дома, понимаешь меня? И нам надо разделять судьбу нашего дома.

Она все-таки с кроткой настойчивостью обхватила его пальцы своими мягкими ладонями, развела его руки, прижала себя к его груди.

- Милый, но я ведь с тобой совсем, совсем согласна!

Он высвободился. Ему хотелось все привести к окончательному строю, положить предел угнетавшему спору души с телом, а главное - увериться, что его выбор не зависит от подсказок или давления, что он свободен. Он опасался возражений и в то же время не хотел, чтобы Ася поспешно соглашалась с ним. Он не мог уступить ей первенство в решении, которое должно было изменить всю жизнь.

Он сложил наконец листы книги и, с уважением поглаживая ее рваные края, проговорил:

- Ты именно придерживаешься Толстого, если считаешь, что все дело только в том, чтобы покориться движению. А я не согласен с ним. Раз выбор зависит от меня, значит, я участвую в развитии событий своей свободной волей. Сумма таких свободных воль прилагается к равнодействующей всех сил истории. И, значит, история, в какой-то части, становится произведением свободной воли человека. Моей свободной воли.

- Я только и хотела тебе это сказать, - шепнула Ася, обнимая его голову. - Конечно, конечно, ты волен во всем... Как блудный сын, когда он вернулся в отчий дом, мы с тобой тоже вольны вернуться. С повинной головой. Повинную голову не рубят.

Она теребила его волосы, он хотел отвернуться, но вдруг рассмеялся своим обычным взрывом, и они остановили глаза друг на друге, довольные собой и будто омоложенные.

- Выходит, получилось по-твоему? - спросил Пастухов, едва заметно подмигивая Асе.

Ольга Адамовна заглянула к ним и с потерянным видом, с каким докладывают о нежданных праздничных визитерах, сообщила, что явились хозяева - директор театра с мамашей.

- Мы только поздравить, только поздравить! - возвестил директор, тряся Пастухову руки. - Какое счастье! Как вы себя чувствуете? Ей-богу, мы за вас перетрухнули! Вот мамаша скажет, ей-богу! Ведь это же все бесконечно грустно, честное слово!

- Как вам сказать, - с тонкой улыбкой ответил Александр Владимирович. - Не помню, в каком романе Стендаль написал о своем горе: "Грусть сделала его душу доступной восприятию искусства". Так что это на пользу...

- Не били вас там, а? - спросила мамаша, выпростав из-под волос ухо.

- Бог миловал! - крикнул он ей весело.

Она перекрестилась.

- Бегу в театр, извините! - сказал директор. - Мы готовим апофеоз. Такой подъем, знаете ли, ей-богу!

- Что готовите?

- Апофеоз.

- Чей же это? Что такое?

- Ничей. Силами самой труппы. Как-нибудь, знаете, с музыкой, с пением, все такое.

- Погодите, - строго сказал Пастухов, прихватывая директора за рукав. - Погодите... я для вас напишу апофеоз. Он будет называться "Освобождение".

Он медленно обвел всех великодушным взором.

- Александр Владимирович! Да мы... мы на руках вас... ей-богу, всей труппой на руках вас носить будем!

Директор бросился к выходу, что-то еще восклицая на бегу.

- Чего это он, а? - не поняла мамаша.

- На руках меня хочет носить, - нагнулся к ней Пастухов.

- А-а! И верно. Мы ведь совсем вас похоронили... А я вам баньку затопила.

Александр Владимирович обнял ее за плечи.

- Веник-то есть ли, веник-то, а? - крикнул он.

- Есть, да больно облезлый. Как помело.

- Спасибо и на том! Спасибо на помеле, мамаша!

- Парьтесь, батюшка, на здоровье...

- Смыть все с себя к черту! - громко вздохнул Пастухов, оставшись опять наедине с женой.

Они вышли на балкон. Он посмотрел из конца в конец безлюдной площади.

- Что за день! И как чудесно, кисленько пахнет уличной пыльцой, правда? Ах, Ася, Ася!

Он еще раз полно вздохнул большой своей емкой грудью.

30

Внешняя неизменность Рагозина, выделяя его среди экипажа "Октября", всем казалась совершенно обыкновенной, и сам он не придавал значения своему отличию от моряков. По-старому он носил косоворотку, пиджак, слегка нахлобученную кепку блинком, которою иногда прихватывал с виска завиток волос. Зато ступал Рагозин даже больше моряков по-морски - прежняя развалка его стала опять заметнее, может потому, что он будто помолодел, кончив свою безнадежную битву с финансовой цифирью и выйдя на певучий волжский ветер.