Гульельмо Ферреро - Величие и падение Рима. Том 1. Создание империи

И теперь судьба уводила его, четвертого Гая римской демократии, по той Фламиниевой дороге, которую ее первый вождь открыл в будущее; она вела его окончить великое предприятие, начатое Гаем Фламинием и продолженное Гаем Гракхом и Гаем Марием. Однако его единственной целью при отъезде в Галлию было удачными победами снова завоевать удивление высших классов, отнятое у него цепью роковых обстоятельств. [742] Намерения, которые Моммзен (R. С, III, 222) приписывает Цезарю, по моему мнению, проистекают из его преклонения перед ним. Они слишком глубоки. Способ, которым Цезарь вел войну с галлами, доказывает, что в своих действиях он всегда повиновался непосредственным мотивам. Закон жизни был тогда тот же, что во все времена, и великие люди той эпохи были так же невежественны, как и великие люди других времен, в историческом деле, бессознательными орудиями и жертвами которого они были в одно и то же время. Они, как все другие человеческие существа, были игрушкой того, что мы можем назвать Судьбой истории и что является только совпадением, непредвиденной стремительностью событий и взрывом скрытых сил. Этому взрыву было суждено быть ужасным как раз для трех лиц, соединившихся с целью сделаться властителями империи. Если эти люди поднялись так высоко, если слава, богатство, честолюбие, ум, удача дали им могущество, возраставшее по мере того, как разрушались учреждения древней республики в прогрессе политического скептицизма высших классов, то им все же нельзя было избегнуть общего закона, господствующего во всей мировой истории. Скоро должен был наступить день, в который их величие принудило бы их взять на себя ответственность и бремя, превышавшее их силы так же, как они пользовались почестями более их заслуг. Темная Судьба готовила для всех их трагические сюрпризы.

Посреди такого беспорядка один Лукулл, наиболее удивительный человек в истории Рима, из обширных садов на Пинчио, с возвышенного места, где теперь находится бельведер виллы Медичи, мог, философствуя с греческими учеными, мирно созерцать Рим, расстилавшийся у его ног подобно неизмеримому морю, постоянно волнуемому приливами и бурями. Он навсегда покинул его; он жил в атмосфере света и спокойствия, на восхитительном островке удовольствия и отдыха. Его одного желала Евфанасия, богиня спокойной смерти. Этот единственный гений, этот счастливый отшельник приближался к вечеру своего жизненного дня, выполнив великую историческую миссию, и в то же время, как приготовлялась трагическая катастрофа созданного им нового империализма, он один из всех великих людей своего времени спокойно уснул на руках молчаливой богини.

Общее мнение историков, что причиной земледельческого кризиса, начавшегося в Италии после 150 г. до P. X., была конкуренция иностранного, сицилийского и африканского, хлеба. Только Вебер (R. A. G., 225) и Сальвиоли (D. Р. F., 62 сл.) высказали в этом сомнение. Я, напротив, смотрю на это объяснение как на совершенно ложное. В древности не существовало частной и международной торговли хлебом, подобной современной, но каждая страна потребляла свой хлеб.

Вот доказательства этого: когда в V и IV вв. до P. X. Аттика сделалась промышленной страной и приобрела известное политическое могущество, население сделалось так густо, что собственных урожаев было недостаточно. Поэтому Аттика даже в урожайные годы принуждена была ввозить запасы хлеба, по Демосфену (in Lept., 31), до 800 000 медимнов, т. е. около 415 000 гектолитров; но Бёк (Ε. Р. Α., 154) считает миллион медимнов, т. е. приблизительно 518 000 гектолитров. Принять ли цифру великого оратора или новейшего ученого, все же дело идет о довольном малом запасе сравнительно с цифрами современной торговли. И однако частная торговля не могла доставить в Аттику эти полмиллиона гектолитров без помощи, а иногда без принуждения, со стороны государства. Из речи Демосфена (in Lacrit., 50–51) следует, что все суда, принадлежавшие афинянам или субсидированные афинскими гражданами и метеками, были принуждены под страхом строгих наказаний возвращаться нагруженными отчасти хлебом. Речь Демосфена (in Phorm., 36–37) доказывает, что судохозяин, ведший торговлю между Афинами и греческими колониями в Крыму и выгрузивший зерно в другой гавани, а не в Афинах, мог быть казнен. Гл. 38 этой речи доказывает, что рассматривали как гражданскую заслугу для богатого капиталиста всегда соблюдать эти законы. (См. также об этих законах: Демосфен in Theoc, 10.) Следовательно, ввозная торговля хлебом даже в расположенных у моря Афинах была родом тягостной повинности, налагавшейся государством на купцов в обмен на покровительство и другие предоставленные им выгоды. Кроме того, если ввоз хлеба был полупринудительным, сама торговля привезенным в Аттику хлебом вовсе не была свободной. Две трети хлеба, выгруженного в Пирее, говорит нам Аристотель (Ath. resp., 51), должны были отвозиться в Афины. Лисий в речи Adversus frumentarios рассказывает, что спекуляции с хлебом наказывались смертью. В то время как за мелкой продажей всех других съестных продуктов надзирали άγαράνομοι, за хлебным рынком следили особые магистраты σίτοφύλαχες (Lys. XXII, 16), которые (Demosth., XX, 32) должны были вести подсчет ввезенному из разных стран хлебу. Однако продовольствование было недостаточно, и голод был нередок, так что время от времени необходимо было производить в Афинах за счет государства или частных благотворителей раздачу хлеба по пониженной цене, как позднее такое обыкновение существовало в Риме (Arist. Vesp., 718 et schol. ad loc.; Schol. Equit, 103; Demosth. in Phorm., 37 sq.; С. I. Α., II, 108, 143, 170, 194, 195. Схолиаст ad Arist. Ach. (548), по-видимому, указывает, что Перикл построил большую общественную житницу). Были даже особые магистраты для покупки хлеба (σιτωναι), не назначавшиеся по жребию, а выбиравшиеся народом и часто производившие эту покупку за свой счет (Demosth. de Cor., 248; С. I. Α., II, 335 и 353).