Валерий Сойфер - Власть и наука

"… остается только пожелать, чтобы чрезмерные ожидания, возлагаемые на них сейчас некоторыми увлекающимися кругами, не помешали затем трезвой деловой оценке результатов этих важных опытов" (99).

В противовес Тулайкову он утверждал, что,

"высевая с весны, вместо настоящих яровых, "яровизированные" озимые, мы можем ожидать значительного повышения урожая " (/100/ выделено мной — В. С.).

Нет нужды говорить, насколько важной для последующей судьбы Лысенко оказалась эта максимовская оценка и ссылка на авторитетный вавиловский институт в центральном органе Наркомзема. Магия высоких имен завораживала.

Как же могло случиться, что известный ученый, каковым несомненно был руководитель всех физиологических работ вавиловского института Максимов, так некритически отнесся к лысенковскому предложению? Почему он от лица ВИПБиНК и вообще ученых поддержал "новатора" в эту решающую минуту? Вряд ли плодотворно гадать сегодня, что случилось бы с советской наукой, если бы все до одного ученые единодушно и жестко отвергли именно в тот момент лысенковские притязания, погасили бы его нездоровое прожектерство, с одной стороны, и тягу к чудесам людей из властных структур, с другой. Мы не можем сказать, как бы развивались биология, сельское хозяйство, медицина в СССР, если бы яровизация с самого начала была оценена подобающим образом. Не будем задаваться риторическим вопросом, были бы такими же по масштабу репрессии коммунистического режима в биологии, если бы феномена Лысенко не возникло. Но разобраться хоть отдаленно в том, что двигало пером Максимова, когда он высказал одобрение практическим замыслам Лысенко, несомненно нужно.

Выходец из высших культурных кругов России (отец — профессор Петербургского Технологического Института и Института Гражданских Инженеров, мать — преподаватель психологии Бестужевских Высших Женских Курсов) Николай Александрович Максимов блестяще закончил гимназию (с золотой медалью) в 1897 году и естественное отделение физико-математического Петербургского Императорского Университета. В 1889 году, еще будучи студентом, он слушал лекции летнего семестра в Лейпцигском университете и работал в лаборатории классика цитологии и физиологии растений Вильгельма Фридриха Пфеффера (1845–1920). Многократно бывал он за границей (и в Старом и Новом Свете, в Японии и других странах) и позже. В годы учебы в университете Максимов уже со 2-го курса целеустремленно занимался исследовательской работой в области физиологии растений, и в конце 1902 года защитил дипломную работу, которую опубликовал не только по-русски, но и по-немецки и был удостоен диплома 1-й степени. В 1913 году он защитил магистерскую диссертацию, 28 апреля 1929 года получил премию имени В. И. Ленина, в 1932 году был избран членом-корреспондентом АН СССР, в 1946 году — академиком.

Казалось бы, вовлеченность с рождения в среду культурных людей, понимающих силу устного и печатного слова и меру ответственности за свои слова, не могли не наложить отпечатка на отношение к собственным поступкам, а жизнь и работа на Западе, особенно в среде аккуратистов-педантов в Германии не могли не приучить к строжайшему самоконтролю. Покорная позиция покровителя "выходцев из народа" и тем более покрывателя нездорового фанфаронства и хлестаковщины не могла быть имманентно присуща серьезному ученому Максимову.

Однако не все самоочевидно в таком объяснении. Ю. С. Павлухин рассказывает в сборнике "Соратники Н. И. Вавилова" (101), что еще студентом Максимов был вовлечен делами, а не на словах в активность тех, кто готов был отдать жизнь за идею раскрепощения простого народа. Маленькая деталь, приведенная в этом замечательном очерке ясно об этом говорит. Студент Максимов оказался в Лейпциге совсем не случайно: его дважды исключали из Петербургского университета за участие, как писал сам Максимов в советское время в автобиографии, "в студенческом движении", и ему пришлось уехать в Германию, оказавшись выдворенным из стен Alma Mater. Уезжал он за границу, чтобы скрыться подальше от глаз царских жандармов.

Этот эпизод указывает, что Максимов мог симпатизировать выходцам из народа, и снисходительно относиться к недоработкам таких людей, в надежде на мощное раскрытие их природных талантов в будущем. Максимов и в последующей жизни открыто проявлял свой демократизм, уважение к людям из прежде угнетаемых слоев. Отнюдь не случайно студенты Закавказского университета, в создании которого на базе Тифлисских Высших Женских Курсов Максимов принимал активное участие, избрали именно его в 1918 году деканом естественного факультета. В 1919 году из Тифлиса он перебрался в Россию, в Екатеринодар (позже Краснодар) в Кубанский Политехнический Институт, и там снова строил свое поведение так, что вызывал симпатии выходцев из "народа", вытеснивших из студенческих аудиторий по решению Советского Правительства детей представителей бывших "имущих классов" (см. об этом во введении к книге). В Екатеринодаре, также как и в Тифлисе, студенты-политехники избрали его проректором. Тогда таким избранным проректорам и ректорам присваивали характерную добавку к титулу — Красный Проректор. Позже он стал (и снова выбранным студентами! такими были порядки в советских вузах) профессором и Красным проректором Кубанского Государственного Университета (об одном из таких людей, Красном ректоре Тимирязевки, В. Р. Вильямсе, пытавшемся политиканством истребить своего научного антипода, Д. Н. Прянишникова, написал книгу О. Н. Писаржевский /102/). Не означают ли эти факты, что профессор Максимов всегда симпатизировал выходцам из низов (или пасовал перед ними)?