Константин Романенко - Борьба и победы Иосифа Сталина

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят (курсив мой — К. Р.)».

Обратим внимание, что не знавший о жалобе Крупской Каме­неву и Зиновьеву и не посвященный в обстоятельства «бури в ста­кане», разыгравшейся в квартире Ульяновых, Сталин даже не по­нял, о какой «грубости» идет речь в письме. Примечательно, что в ответе он ссылается на разговор с Крупской, состоявшийся «недель пять назад» (то есть 1—2 февраля), в то время как «претензии» Ле­нина относились к эпизоду более чем двухмесячной давности.

Действительно, он не понял, чего же хотел Ленин. На этот во­прос Сталин ответа не получил. Ленину его письмо вообще так и не показали, поскольку доведенный Крупской до нервного срыва больной стал чувствовать себя хуже.

10 марта произошел очередной приступ, приблизивший тот трагический момент, когда Сталин был обязан выполнить обеща­ние о предоставлении Ленину средства уйти из жизни. Тот момент, которого Сталин всеми силами старался избежать, та критическая ситуация, из-за которой и возникла «буря в стакане», приближались.

Крупская напомнила ему об этом через неделю. Неизбежность, которую он страстно хотел отдалить, — наступила. Примечатель­но, что в отчаянном, почти в истерическом состоянии Крупская бросается не к кому-нибудь, а снова к Сталину. Она позвонила ему, и они встретились. После этой тягостной для него беседы Сталин ясно осознал, что держать ленинскую просьбу в тайне было бы вер­хом неблагоразумия.

И 21 марта 1923 года он пишет записку. «Строго секретно. Чле­нам Пол. Бюро. В субботу 17 марта т. Ульянова (Н.К.) (Крупская. — К.Р.) сообщила мне в порядке архиархиконспиративном «просьбу Вл. Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязан­ность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия.

В беседе со мною Н.К. говорила, между прочим, что Вл. Ильич «переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так не­мыслимо», и упорно настаивала «не отказывать Ильичу в его просьбе».

Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что В. Ильич тре­бовал моего согласия (В.И. дважды вызывал к себе Н.К. во время бе­седы со мной из своего кабинета и с волнением требовал «согласия Сталина», ввиду чего мы вынуждены были оба раза прерывать бе­седу), я не счел возможным ответить отказом, заявив: «прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без коле­баний исполню его требование». В. Ильич действительно успокоился.

Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сих выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чем довожу до сведения членов П. Бюро ЦК. 21 марта 1923 г. И. Сталин».

Эта записка, написанная утяжеленным канцелярским слогом, в стремлении буквально цитатно передать слова Крупской, отража­ет то внутреннее напряжение, которое переживал Сталин. Он не мо­жет не согласиться с правомерностью ленинской просьбы. Но, обре­мененный личным обещанием, он не в состоянии взять на себя ответ­ственность за роковые последствия. Он не чувствует себя Богом

Кроме Томского, все члены Политбюро отреагировали на за­писку Сталина почти единодушным... «молчанием»: «Читал. Пола­гаю, что «нерешительность» Сталина — правильна. Следовало бы в строгом составе членов Пол. Бюро обменяться мнениями. Без сек­ретарей (технич.). Томский».

На этом документе сделаны записи: «Читал: Г. Зиновьев. Моло­тов. Читал: Н. Бухарин. Троцкий. Л. Каменев». Но молчаливое само­отстранение соратников от вставшей перед ними дилеммы не сни­мало тяжести выбора с самого Сталина.

В тот же день он пишет новую записку: «Строго секретно. Зин., Каменеву. Только что вызывала Надежда Константиновна и сооб­щила в секретном порядке, что Ильич в «ужасном» состоянии и требует цианистого калия, обязательно. Сообщила, что пробовала дать калий. Но «не хватило выдержки». Ввиду чего требует «под­держки Сталина».

Соратники ответили: «Нельзя этого никак. Ферстер дает наде­жды — как же можно? Да если бы и не было этого! Нельзя, нельзя, нельзя! Г. Зиновьев. Л. Каменев». Почти паническое «нельзя» ставит точку в его терзаниях, и он поступается необходимостью держать данное слово.

Он был вправе так поступить. Но с ним обошлись непорядочно, бросив на него пятно и приписав качества, не присущие ему. Даже самые лютые его ненавистники в своих филиппиках в его адрес не приведут позже ни одного фактического примера его «капризно­сти, нетерпимости, невежливости...», но ярлык «грубости» станет вешать на него всякий проходимец.