Владимир Бушин - Эоловы арфы

Все полицейские и жандармские силы Виленской губернии были поставлены на ноги. Беглеца искали всюду - и в самой Вильне, и в уездных городках, и даже в деревнях вдоль железной дороги. Прошел день, другой, пятый... Запахло грандиозным скандалом. Держать в руках такую крупную птицу, иметь неоспоримые доказательства преступной деятельности - и упустить!..

Над головой начальника Виленского губернского жандармского управления полковника Черкасова нависли тучи. На десятый день исчезновения Ульянова, когда никаких его следов так и не обнаружилось, а молчать далее о конфузе стало уже невозможно, полковник Черкасов сел за свой роскошный письменный стол и скрепя сердце принялся писать: "Секретно. Имею честь донести Департаменту полиции, что Начальник Вержболовского пограничного отделения жандармского полицейского управления железных дорог сообщил мне..." В случае удачных действий полковник имел обыкновение первым в донесениях называть себя, здесь же он выдвинул на первое место другое лицо, рассчитывая, что авось оно его хоть немного прикроет. "...сообщил мне о прибытии 7 сего сентября из-за границы сына Действительного Статского Советника Владимира Ильина Ульянова по паспорту С.-Петербургского Градоначальника от 15 марта сего года за No 720, указанного в Циркуляре Департамента полиции от 26 мая 1895 года за No 4254, который, судя по купленному билету..." Написав последние слова, полковник аж скрипнул зубами: он понимал всю несерьезность, нелепость, позорность этого довода: "судя по купленному билету". Он представил себе, как его вызовет в Петербург начальник департамента и своим тихим иезуитским голосом скажет:

- "Судя по купленному билету"? Прекрасно! Почему бы отныне, господин полковник, вам не полагаться также на собственные заявления поднадзорных? Право, я не удивлюсь, если в вашем очередном донесении прочитаю, что социал-демократ такой-то, судя по его собственному заявлению, отказался от противогосударственных мыслей и действий...

Да, полковник Черкасов все понимал, но никаких иных сведений о намерениях Ульянова у него не было, и потому ничего другого не оставалось, как написать: "...судя по купленному билету, направлялся в г. Вильну".

Полковник положил перо, встал, прошелся по комнате и, собравшись с духом, написал последний, самый страшный и самый позорный абзац:

"Собранными же негласным образом справками, пребывание означенного Ульянова в г. Вильне до настоящего времени не обнаружено".

Полковник подписался - подпись получилась не такой размашистой и смелой, как обычно, - означил дату: "16 сентября 1895 года", проставил исходящий номер: "1239". Невольно подумал, внутренне содрогаясь: "Не последний ли, мной подписанный?"

...Донесение Черкасова было получено в Петербурге 18 сентября. Сведений об Ульянове и в этот день ни виленская, ни петербургская полиция не получили. Ни восемнадцатого, ни двадцатого, ни двадцать пятого...

Ульянов - довольный, оживленный, сияющий - приехал в Петербург только двадцать девятого. Кажется, не появись он еще дня два-три, и в Департаменте полиции началась бы эпидемия апоплексических ударов...

Где же он пропадал целых двадцать два дня после того, как ускользнул из-под самого носа полиции? Он провел несколько дней в Вильне, оттуда благополучно добрался до Москвы, где тоже прожил несколько дней, а потом, войдя во вкус безнадзорной жизни - была не была! - махнул еще и в Орехово-Зуево. И только оттуда - в Питер.

Двадцать два дня полной свободы! Ни один из них не пропал у него даром. Всюду его ждало множество дел. В одном городе он договаривался с единомышленниками о доставке из-за границы революционной литературы, в другом - устанавливал связи с местными социал-демократами, в третьем проводил совещание... И всюду он делился с собеседниками тем, что привез из-за границы: очень скупо, расчетливо - социалистической литературой, тем самым нелегальным багажом, который мог навлечь такие крупные неприятности при таможенном досмотре, и очень щедро, широко - тем багажом, которому был не страшен ни таможенный досмотр, ни самый тщательный обыск, - идеями, выводами, замыслами, что окончательно сложились у него в беседах с Плехановым и Аксельродом, во встречах с Лафаргом и Либкнехтом, в общении с французскими и немецкими рабочими, в раздумьях над жизнью и смертью Энгельса.

Порой, когда во время этих бесед и совещаний речь заходила о Марксе и Энгельсе, Ульянов горячо восклицал:

- Это - настоящие люди! У них надо учиться. С этой почвы мы не должны сходить.