Ричард Пайпс - Русская революция. Книга 2. Большевики в борьбе за власть 1917 — 1918

Троцкий оставил нам интересные воспоминания о проявлении ленинского склада ума. Рассказывая, как навещал Ленина в Лондоне, он пишет, что когда Ленин показывал ему окрестности, то постоянно адресовался к ним как к «ихним», имея в виду «не английские», но — «вражеские»: «Этот оттенок, выражающийся больше в тембре голоса, был у Ленина всегда, когда он говорил о каких-либо либо ценностях культуры или новых достижениях… умеют или имеют, сделали или достигли — но какие враги!» 23.

Обыкновенная дихотомия «я/мы — ты/они», переведенная в застывший дуализм «друг—враг», что в ленинском случае принимало экстремальный характер, повлекла за собой два важных исторических последствия.

Думая таким образом, Ленин с неизбежностью пришел к восприятию политики как войны. Ему не нужна была социология Маркса, чтобы военизировать политику и относиться к разрешению любого несогласия одним-единственным образом: несогласный подлежал физическому уничтожению. К концу жизни Ленин прочел Клаузевица, но еще задолго до этого являлся клаузевицианцем интуитивно, в силу всей своей психофизической организации. Подобно немецкому стратегу, он видел в войне не антитезис мира, но его диалектическое продолжение; подобно ему же, он был заинтересован исключительно в победе, а не в том, что из нее можно извлечь. Взгляд Ленина на жизнь был смесью идеологии Клаузевица и социального дарвинизма: когда однажды, в редкий момент откровенности, Ленин сообщил: «история показывает, что мир есть передышка для войны», — он непредумышленно приоткрыл перед нами самые глубокие тайники своего сознания 24. Такой склад ума делал Ленина абсолютно неспособным ни к какому компромиссу, за исключением тактического. Как только Ленин и его соратники захватили власть в России, подобная установка не замедлила автоматически сказаться на новом режиме.

Другим следствием ленинского психологического склада была нетерпимость к любому несогласию, будь то организованная оппозиция или частная критика. Поскольку любой индивид или группа, находившиеся вне его партии или не под его личным влиянием, воспринимались им ipso facto как враги, из этого делался вывод, что их следует подавить и заставить замолчать. Эту черту его мышления Троцкий отмечал еще в 1904 году. Сравнивая Ленина с Робеспьером, он к нему относил слова якобинца: «Я знаю только две партии — плохих граждан и хороших граждан». «Этот политический афоризм, — заключал Троцкий, — начертан в сердце Максимильена Ленина» 25. Здесь коренятся первые ростки террора как метода управления, тоталитарного стремления установить полный контроль над общественной жизнью и общественным сознанием.

Это ленинское свойство имело и положительную сторону, а именно лояльность и щедрость по отношению к «хорошим гражданам», распространявшиеся на его приверженцев и служившие изнанкой его враждебности к чужим. Отождествляя оппозицию с аутсайдерами, «чужими», он проявлял поразительную терпимость к несогласию внутри партии. Ленин не преследовал несогласных, но пытался их переубеждать; как к крайнему средству он прибегал к угрозам отойти от руководства партией.

Другим привлекательным свойством полной идентификации Ленина с делом революции была специфическая форма личной скромности. Несмотря на то что последователями был создан практически религиозный культ его личности, они здесь во многом исходили из собственной заинтересованности: не будь Ленина, движение утратило бы сплоченность. Ленин сам не поощрял создания культа, поскольку не мыслил своего существования вне «пролетариата»: подобно Робеспьеру, он считал в буквальном смысле, что «он — это народ». [В 1792 г. Робеспьер воскликнул в избытке чувств: «Я не слуга народа, не его судья, не его трибун, не его защитник — я сам народ!» (Cobban A. Aspects of the French Revolution. Lnd., 1968. P. 188)]. Его «неприятие выделения себя как личности вне общего движения» было скромностью, но скромностью, коренящейся в таком самовозвеличении, которое превосходило многократно обыкновенное тщеславие. Отсюда и его нелюбовь к мемуаристике: никто из вождей русской революции не оставил меньше автобиографического материала 26. [Постепенно Ленин смирился с культом собственной личности, поскольку, как он объяснил Анжелике Балабановой, это было «полезно и Даже необходимо». «Наш крестьянин подозрителен; он не умеет читать, ему, чтобы поверить, нужно увидеть. Когда он увидит мой портрет, он поверит, что Ленин существует» (Impressions of Lenin. Ann Arbor, Mich., 1964. P. 5–6)].