Феликс Саусверд - Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб

Панцингер передал указания руководителей РСХА об активизации агентурного проникновения в Ленинград и в подпольное антифашистское движение в Прибалтике.

— Смотрите, что получается у нас здесь. Возникающие группы врагов рейха саморекрутируются из местных красных активистов и военнопленных. Делаются попытки внедрить в них людей Москвы. В свою очередь, эти группы ищут контакты с так называемыми партизанскими объединениями. Говорят, их стали называть уже бригадами. Не знаю точно так ли это, но все происходит у нас под носом, в радиусе каких-то трехсот километров. К чему я клоню? Я бью в одну мишень, в десятку: нам необходимо агентурно проникнуть в новые подпольные организации в провинциях Остланда, с целью последующего проникновения в места базирования партизан и в Ленинград. Мы не можем позволить себе довольствоваться лишь сиюминутным успехом — отправить к праотцам их детей-грешников, я имею в виду ту или иную группу. Мы не можем разрешить себе направлять свои выстрелы в молоко вокруг круга мишени. Только в цель, только в десятку! В этом случае мы будем владеть обстановкой. Вы ознакомились с обзором по «Красной капелле». Вы можете себе представить, какой урон нанесла нам эта широко разветвленная организация, функционировавшая несколько лет. Отчего же так случилось? Мы не имели в ней своих людей, мы не проникли в нее, вот вам и просчет. Крупный промах. Поэтому здесь мы просто обязаны в потоках пульсирующих механизмов связи местных групп с партизанами, Москвой, Ленинградом внедрить своих протеже. Как говорят французы, «On n’est train que par les siens» — изменником может стать лишь свой человек, — Панцингеру не хватило здесь родного языка. — Именно в таком плане следует использовать недавно выявленную организацию, о которой доложил мне штурмбанфюрер Ланге… — и оберфюрер стал развивать вслух свои мысли о коварной комбинации, которую исподволь выносил в уме за время пребывания в Риге. Дюжина гестаповцев внимала своему новому шефу с удовлетворением: изощренность оратора действовала умиротворяюще на их души циников. Каждый из них прикидывал деловые качества своих агентов, способных пойти на дело и стать для противника своим человеком. Пуриньшу Панцингер импонировал: его методы отличались гибкостью, были коварны и эффективны. Пуриньшу захотелось разделить свое восхищение новым начальником с Тейдеманисом, но тот сидел с таким тупым выражением, что Александр брезгливо поморщился и отвернулся.

Конрад вновь пришел на службу где-то около восьми вечера. Пришел вымотанный. И что он такого сделал за день? Провел три беседы, посетил пару присутственных мест, где рылся в старых бумагах. От чего уставать? Это не труд шахтера, не даже беготня официантов, которых по расходу энергоемкостей в газетах нет-нет, да и стали приравнивать к шахтерам. Но разговоры, беседы, вопросы, Допросы почему-то опустошали. Видимо, думал он, выплескиваемая мною энергия переходит к оппоненту, передается тому, расшевеливает, заставляет реагировать, причем либо в положительном смысле, тогда человек охотно что-то вспоминает, копается в памяти, вытаскивает из глубины ее какие-то детали, либо в отрицательном плане, когда заряд твоей энергии замыкает чужую память, человек выдает отрицания, искажение истины, неприкрытое или закамуфлированное вранье. Однако за ночь энергия восстанавливается, как говорил Казик — «скорей бы утро — снова за работу».

Франц бросил взгляд на сейф друга. Опечатан тот не был, значит, явится, иначе на столе лежала бы табличка, изготовленная из куска картона с надписью: «Строго секретно. До прочтения не сжигай! Опечатай мой сейф и спокойно иди домой».

И действительно, открылась дверь, Казик вошел и плюхнулся на стул.

— Давно ждешь? — спросил он Франца.

— Только зашел, — ответил тот.

— Что принес в клюве?

— Кое-что выходил. Кульчицкого видел.

— Это тот старый, лысый, толстый, из-за которого Федя получил штрафные очки от патрона?

— От кого-кого? — не понял Франц.

— Шефа будем называть только патроном. Для конспирации, — разъяснил Казик.

— Принято, — улыбнулся Франц. — Только он не старый и не толстый. Лысый, да. Он мне показал свою фотографию до ареста и пребывания в Воркуте. Шевелюра отменная у него была. Там, говорит, ее и оставил, как рваную рубашку. С собой взял только то, что внутри было. Память, там, порядочность. Всякие, смеется, мелочи.

— Ты с альбомом ходил?

— Да. Вот он, — и Франц вытащил из портфеля фолиант средних размеров. — Представь себе, он узнал…