Феликс Саусверд - Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб

— Под Москвой немцам морду хорошо набили, — вдруг сказал дядя и заулыбался впервые за вечер. — Такие важные они ходят, такие господа. Здесь их почти и не было, а в Вентспилсе и Лиепае полно. И видеть их не хочу, на нас, местных, смотрят как на скотов. Сейчас опять они бьют русских на юге где-то.

— Где именно?

— Что я знаю? Радио нет, говорят, лупят они ваших в Крыму, у Севастополя, еще где-то, у Харькова, что-ли.

— Так за кого ты, дядя, за немцев или за русских, или как?

— Я сам за себя. Мне никто не нужен. Все обещают мужикам лучшую жизнь, а разве делают? Вон русские пришли, мне лично стало легче жить, а через год их немцы вышибли с треском. Чего им было лезть, раз против немцев продержаться не могли?

— Но ведь война неожиданно началась, немцы вероломно на нас напали, — пробовала возразить Ольга.

— Не знаю, как для вас началась, а у нас мужики говорили, что Гитлер до Сталина доберется, не быть им рядом. Один другого сожрет.

— Подавится, — сказала Ольга.

— Ты о ком?

— О Гитлере. Раз его бить начали, то получит он свое.

— Ты вот мне скажи, почему Сталин с Гитлером какой-то там договор подписали?

— Договор о ненападении они подписали. Гитлер силен, англичане и французы тоже с ним договоры подписали, его все боялись, да все бумажками оказалось. Но нас ему не одолеть — подавится, — повторила она.

— Посмотрим, посмотрим. Пока я только вижу русских пленных кругом.

— Много их?

— Не считал, но хватает. У нас в уезде у хозяев работают, в Лиепае в лагере сидят. Там они отважно дрались, но немцы их поколотили. Организованы они очень, немцы, не то что русские или наши латыши, разгильдяи.

Ольга засмеялась.

— Чего смеешься?

— Так ты за кого? Ругаешь русских и говоришь, что хорошо они немцам рожу набили.

— Я за тебя, за свою жизнь, за людей. Для нас, бедняков, арендаторов, жизнь только началась в сороковом году. Землю дали, хозяевами стали себя чувствовать, а теперь хозяин тот, кто форму нацепил и бегает, как легавая собака, на всех лает и кусает.

— Они тебя допекли, что ли?

— А ты как думаешь? Брат — красный, я, стало быть, на худой конец — розовый. О тебе велели сообщать, когда вломились прошлый раз. Моим соседям велено за мной следить. В прошлом году, когда вся эта сволота повылазила из своих щелей, все эти айзсарги, полицаи, страшно стало. Хватали всех: и партийных, и комсомольцев, и активистов, и евреев, и цыган. Господи, что делается, не люди — звери теперь правят…

— Терпи, дядя, будет опять власть нашей, рабоче-крестьянской. А о моем приходе доложи, обо всем, но только кроме дочки, понятно.

— Не глухой, не слепой, — проворчал он.

Про себя Ольга думала, что ходит, как в цирке по канату: если родители были бы живы, они обязательно послали бы фото внучки Карлу, а он по простоте душевной показал бы немцам. Если же те дознаются о ней, докажу, что умерла она, нет ее. Такое о родном ребенке! Но делать нечего, иначе разоблачат — от детей такие, как я, не бегают. Мысли путались.

— Послушай, — спросила она, — Вероника по-прежнему в Риге работает?

— Да, на фабрике, деревня ей всегда не по душе была.

— Что ты ворчишь, дядька, все тебе не так. Ну где здесь работать?

— На земле всем работа есть, и потом здесь воздух чистый, вокруг никого — свобода: хочешь — кричи, хочешь — голой ходи, никому дела нет.

— Голому кричать на свежем воздухе в одиночестве — это хорошо, — засмеялась она, — но если свободных голых много соберется, то не будет ни одиночества, ни свободы, одни голые зады останутся… и вся сволота, сам говорил, из щелей повылазила, где уж тут свободе быть?

— Ладно, ладно, не издевайся! Поживи здесь, отдохни, не спеши в Ригу, раз восемь месяцев отбухала, то и девятый прихвати, ничего не изменится.

— Что ты, дядя, не могу, на эти восемь месяцев я уже опоздала. Это же двести сорок дней я бездельем занималась, а другие в это время… жизни свои молодые несли в этот огонь. Задолжала я порядком за эти месяцы.

— Успеешь еще, — гнул свое дядя. — Я в твои дела не лезу, но посмотри, на кого ты похожа, ты же на скелет похожа: кожа да кости, да глазища еще, ты подозрительной кажешься, — привел он последний аргумент, — тебя сразу заберут опять.

— У меня справка есть, что я своя, исключительно тюремная дама, абсолютно близкий для них человек, — пошутила Ольга. — Пойдем в дом, я опять есть захотела…

Через три дня Ольга отправилась в Ригу. Вероника встретила ее с некоторой опаской: сестры увиделись впервые в жизни, в детстве они обменялись парой писем, а здесь еще расспросы об Ольге в полиции, куда вызывали Веронику. Было от чего потерять покой в недавнем прошлом скромной деревенской девушке, устроившейся в Риге на фабрику.