Феликс Саусверд - Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб

За это время самые черные мысли посещали его искушенную голову: проверят по Риге, найдут там знакомых, попавшихся на попытках контактов с партизанами; вдруг от Катьки Ивановой круги пошли, ведь год со времени ее смерти промчался? Могла она перед смертью что-то ляпнуть? Вполне. Да мало ли других знакомых могли наговорить?

Павла, пришедшего за ним с еще одним партизаном, никакие такие бурные мысли не обуревали. За каждым пленным они отнюдь не торопились, о том, что у Тони ожидает своей очереди лейтенант Красной Армии, — знали, вот и пришло время по пути его забрать. Одна только деталь бросилась Павлу в глаза: «Интересно, как на третьем году войны и плена у лейтенанта сохранились такие подогнанные под ногу, сверкающие глянцем хромовые сапоги?» Вот такая мысль блеснула у Павла. Может в самый первый миг встречи думка эта и не отшлифовалась в такое законченное умозаключение — попросту вначале в глаза сапоги бросились, ибо видные были. Но затем мозг свои исчисления выдал и сложил их примерно вот в это предложение. С сожалением он бросил взгляд на свою стоптанную обувь, сравнение шло не в его пользу, и они трое отправились в неблизкий путь.

Эта сапожная деталь ровно никакого значения не сыграла, но в какой-то клеточке мозга отложилась, как облик первой любви, и наблюдательный Павел пронес ее сквозь всю жизнь, в течение которой каких только коллизий не создавали мчавшиеся бурным потоком дни, недели, месяцы, годы, десятилетия. Случилось так, что первое впечатление — щегольские сапожки, «забило» весь остальной облик пришельца, встреченного в деревне Стрельцово.

Когда Граф предстал перед командованием партизанской бригады, дислоцированной в Освейском районе, он почувствовал вначале себя довольно тоскливо: недоуменных вопросов было много, его жизненные стежки гладко далеко не вились… Каждый допрос — это переживание. Даже если человека допрашивают в качестве свидетеля, причем добросовестного, желающего помочь распутыванию какой-нибудь длинной истории или короткого эпизода. Этот свидетель, пересказывая виденное, слышанное, осязаемое, волнуется, боится что-то спутать, переживает за каждый допущенный им ляпсус, нервничает даже за, как ему кажется, неверное восприятие допрашивающего, которого он, не желая, ввел в заблуждение.

Что уж тут сказать о человеке недобросовестном, старающемся запутать следствие, исказить объективную картину, заменить правду вымыслом? Такой субъект — словно гиря на ногах. Лучше бы этого умника вовсе не было, так думает следователь. А что говорить о лжеце, искажающем, переделывающем свой собственный облик.

События же, окружающие допрашиваемого — военное лихолетье, и этим все сказано. Оно выплескивало из себя героизм, благородство, подлость, низость, все, что хотите. Им и расплачивались и за хорошее, и за плохое, в него и уходили платить долги и зарабатывать награды.

Сколько было таких случаев в реалиях войны, когда человек делал подлость, ее обнаруживали, ему говорили: иди и в бою смой свой позор. Он шел, бился, но смывал ли? Он мог просто быть в бою, исправно стрелять, но в гонке за добрым именем не рисковать. Он как бы отвоевывал эпизод боя. Но без всякого старания во имя спасения жизней погибавших рядом.

Так что понятие «иди и смой» не надо приравнивать к умывальнику. Кровь других со своих рук смыть можно только своей кровью. Ну а если ты нагадил столько, что своей крови вообще не хватит?

Подумайте, сколько таких виновников осталось нетронутыми, кровь в них исправно циркулировала вплоть до мирной, тихой, кроватной, биологической смерти. Обидно? Да, очень обидно, и суть не в том, что месть не состоялась, а в вечности дерьма…

При допросе Графа, и не одном, в бригаде с ним беседовали неоднократно, все сомнения толковались в его пользу, презумпция невиновности действовала, хотя ее проводники теоретически мало что о ней знали. Они попросту были честными патриотами, партизанами, боровшимися за святое дело — свободу народа.

… Когда Граф вошел в землянку, там находились заместитель командира бригады Балод и начальник контрразведки Юрч. Граф представился, затем присел на стул, извинился, снял правый сапог и стал стаскивать штанину бриджей.

— Ты чего? — не понял Юрч, широкоплечий, скуластый, с угрюмым лицом и приветливыми глазами.

— Документы, которые велели мне передать, и из которых видно, кто мы есть… — пояснил Граф.

— Хм, — давай, доставай, — сказал Балод, круглолицый, с ямочками на щеках.