Натан Эйдельман: Твой XIX век

„Однажды, когда Мишель был за столом, послышался стук кареты по мостовой, привыкшей лишь к более или менее целым сапогам мирных пешеходов. Входит банкир Лафитт, спрашивает у него имя, вручает ему 100 000 франков. Лунин приглашает весь ошеломленный табльдот во главе с мадам Мишель на обед за городом, везет их туда в экипаже, дарит мадам кольцо — и по окончании обеда прощается с ними навсегда“.

„Теперь я богат, — рассуждает Лунин, — но это богатство не радует меня. Другое дело, если бы я сам разбогател своими трудами, своим умом…“

Оже спрашивает, собирается ли Лунин теперь домой? „Если дела позволят; какие это дела, вы не спрашивайте лучше, все равно я вам не скажу правды…“

Что бы стало с Луниным, проживи его отец еще лет десять — двадцать?

Скорее всего, не сносил бы головы: в Париже ли, Южной Америке или — возвратившись на родину. Возможно, способности и ум как раз и погубили бы его, бросая то к одному, то к другому ( „Избыток сил задушит меня…“ ).

На прощальном вечере у баронессы Роже Лунин беседует с Анри де Сен-Симоном, маленьким, уродливым, удивительно вежливым, магнетически интересным собеседником. Великий философ сожалеет об отъезде русского:

„Опять умный человек ускользает от меня! Через вас я бы завязал отношения с молодым народом, еще не иссушенным скептицизмом. Там хорошая почва для принятия нового учения.

— Но, граф, — отвечал Лунин, — мы можем переписываться! Разговор и переписка в одинаковой мере могут служить для вашей цели…“

Сен-Симон, однако, предпочитает устный спор, где „всякое возражение есть залог победы“.

„Да и потом, когда вы приедете к себе, вы тотчас приметесь за бестолковое, бесполезное занятие, где не нужно ни системы, ни принципов, одним словом, вы непременно в ваши лета увлечетесь политикой…“

Баронесса заметила, что Сен-Симон сам беспрерывно занимается политикой.

„— Я это делаю поневоле… Политика — неизбежное зло, тормоз, замедляющий прогресс человечества.

— Но политика освещает прогресс!

— Вы называете прогрессом беспрерывную смену заблуждений“.

И Сен-Симон принялся развивать свои излюбленные мысли, что необходимо развивать промышленность и науку, освежая их высоким чувством, новым христианством, „а другой политики не может быть у народов“.

На прощанье он говорит Лунину:

„Если вы меня забудете, то не забывайте пословицы: погонишься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь. Со времени Петра Великого вы все более и более расширяете свои пределы: не потеряйтесь в безграничном пространстве. Рим сгубили его победы: учение Христа взошло на почве, удобренной кровью. Война поддерживает рабство; мирный труд положит основание свободе, которая есть неотъемлемое право каждого“.

После ухода Сен-Симона русский, по словам Оже, „долго молчал, погруженный в размышления“.

Однако коляска и лакей, нанятые за деньги, присланные из Петербурга, уже ждут. Лунин говорит, что охотно взял бы Ипполита в Россию, но тот не захочет жить за его счет, да и не нужно это; и с обычной дружеской беспощадностью объясняет на прощание:

„— Я вас знаю лучше, чем вы себя, и уверен, что из вас ничего не выйдет, хотя способности у вас есть ко всему.

— Не слишком ли вы строги, милый Мишель?

— О нет! С тех пор как вы вернулись на родину, вы занимаетесь пустяками; а между тем вам открыты все пути, и вы бы могли, употребив свои способности на пользу отечества, подготовить для себя хорошую будущность.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, мой друг! Вы уже не в первый раз стараетесь вразумить меня насчет политики, но это напрасный труд: из меня никогда не выйдет политического деятеля.

— Тем хуже для вас. Ваше отечество теперь в таком положении, что именно на этом поприще можно приносить пользу.

— Кроме этой, есть еще и другие дороги.

— Большая дорога и короче и безопасней. Не думайте, что мое пребывание во Франции останется без пользы для России. Если б вы были таким человеком, каких мне надо, то есть если бы при ваших способностях и добром сердце у вас была бы известная доля честолюбия, я бы силою увез вас с собою, конечно, не с той целью, чтоб вы занимались всяким вздором в петербургских гостиных“.

У заставы русский и француз обнялись и расстались навсегда.

Оже заканчивает записки: „Я продолжал вести бесполезную жизнь, не понимая своей действительной пользы…“