Хью Томас - Двойники. Правда о трупах в берлинском бункере.

Методы лечения Морелла были столь же впечатляющими, как и его диагнозы: кислородная ингаляция, клизмы из настоя ромашки, за которыми следовали инъекции печеночного экстракта, витамины, кальций и септоиодин (средства, облегчавшие дыхание), тонофоспан (другое тонизирующее средство) и инъекции тестоверона, способствующего мужской потенции, к которому прибегали, по всей видимости, в угоду Еве Браун.

Несмотря на такое лечение, разлитие желчи уменьшилось, но не уменьшились происки Бормана. Брандт сначала был уволен, а потом изгнан с позором: Борман заклеймил его как предателя, обвинив Брандта в том, что тот отправил свою семью в относительно безопасное место, опасаясь наступления советских войск. Потребовалось вмешательство Гиммлера, чтобы спасти Брандта от расправы, фон Хассельбах был также успешно отстранен в результате того, что в компании кого-то из гитлеровских адъютантов он, вероятно, неосторожно высказался по поводу компетентности Морелла.

Было немало предположений о той грязной роли, которую сыграл Гиммлер в этой медицинской интриге. Почти все такие предположения явились результатом слишком вольного истолкования некоторыми историками замечаний заместителя Гиммлера Вальтера Шелленбер-га, когда война шла к концу, а затем следователям союзных войск, которые допрашивали его. Шелленберг, похоже, был совершенно убежден, что Гитлер будет в нужный момент отравлен. Однако Гиммлер не имел никакого отношения к назначению Морелла, которого порекомендовал Гитлеру его фотограф Хейнрих Хоффман. Точно так же профессор Гебхардт, эсэсовский врач Гимлера, не имел никакого отношения к Мореллу или к лечению Гитлера.

Когда у Гиммлера спросили совета по поводу проблем, поднимаемых Брандтом и Гизингом, он обратился к Геб-хардту. Результатом стало назначение 31 октября 1944 года профессора Людвига Штумпфеггера, эсэсовского ортопеда ростом в 190 см, на место Брандта.

Нет никаких причин предполагать что-либо зловещее в назначении Штумпфеггера, если не учитывать, что он весьма быстро установил полный контакт с Мореллом, который получил возможность по-прежнему осуществлять свое влияние.

Когда в предвидении советского наступления Морелл попросил разрешения уехать из Берлина, ответственность за здоровье Гитлера легла на Штумпфеггера и Хаасе. На их попечении в бункере оказался преждевременно постаревший, слабеющий с каждым днем, сгорбленный, еле передвигающийся, частично парализованный, страдающий бессонницей человек. Человек-карикатура, испачканный объедками, описавшийся, неспособный подписаться, который не мог читать висевшую на стене карту даже с помощью увеличительного стекла, у которого все в глазах расплывалось, а свет причинял боль. Человек, который большей частью был погружен в меланхолию, с трудом мог промямлить свои желания и при всем при том парадоксально способный приходить в ярость, разражаться грязной руганью в адрес людей, которых не видел и боялся в молодости. Фюрер, чье физическое состояние ухудшилось до такой степени, что он мог по два дня лежать, словно в спячке, как нильский крокодил, будучи изолирован от внешних обстоятельств, ничего не понимая, которым цинично манипулировали, с готовностью расшифровывали его бормотание, чью подпись подделывали подхалимы, прибиравшие к своим рукам власть по мере того, как физическая слабость Гитлера сопровождалась теперь уже видимым ухудшением его умственного состояния.

«Когда нервы отказывают, не остается ничего другого, как признать, что не владеешь ситуацией, и застрелиться».

«Когда у человека нет семьи, которой он мог бы завещать дом, лучшее, что он может сделать, это сжечь его со всем содержимым — великолепный погребальный костер».

«Мы никогда не капитулируем, мы потащим за собой весь мир, весь мир будет пылать».

«Мы не оставим в живых никого, кто мог бы торжествовать победу над Германией».

Все эти высказывания Гитлера часто использовались в качестве свидетельств его намерения — даже потребности — покончить жизнь самоубийством. Взятые отдельно, они звучат вполне убедительно, если забыть о контексте, в котором они были произнесены, — тогда это ведет к совершенно неправильному их пониманию. В них звучит нигилизм нацистов: слава или смерть, никаких компромиссов или уступок. Их повторяют, чтобы добавить событиям в бункере блеск мифологической интенсивности. Но в действительности такой блеск абсолютно отсутствует.