Янош Бачо - Нацизм. От триумфа до эшафота

«Были ли вы довольны вашими адвокатами?»«Я следил за многими политическими процессами, но я никогда не присутствовал при такой недостойной, заслуживающей презрения, такой шарлатанской защите, как защита Торглера д-ром Заком. Это не был адвокат, который с известными оговорками I при некоторых условиях мог бы взять на себя защиту ни в чем не повинных обвиняемых коммунистов. Он действовал как фашистский политикан, который хотел сделать себе карьеру в фашистских кругах. Он использовал «защитительную речь» в пользу Торглера для реабилитации Геринга. Это было самым большим саботажем защиты, который я когда-либо видел. Я не мог оставаться спокойным. Меня удручало только одно: что мне не позволили вступить в полемику с этим адвокатом. Я сказал на суде в своей защитительной речи: «Я предпочел бы быть казненным без вины, чем быть защищаемым по методу д-ра Зака».

«В этот момент в палату клиники входит древняя старушка, — продолжает в интервью сотрудник «Энтрансижан». — Она еще держится прямо, эта болгарская крестьянка, которой 71 год. Это мать Димитрова Она уже потеряла трех своих сыновей. Первый умер в Сибири, сосланный царем. Другой погиб на войне. Третий убит болгарскими фашистами. От них не осталось даже могил, где она могла бы их оплакивать.

Я спрашиваю ее:

«Не отчаивались ли вы во время процесса?»

Она отвечает:

«Когда я увидела, как Георгий ведет себя на суде, я подумала: «Ну, пропало… Отнимут у меня и этого». Я не понимаю по-немецки, но из его жестов я видела, что он ругает судей».

Я задаю ей вопрос, на который ожидал получить совсем не такой ответ, какой услышал:

«Вы, конечно, посоветовали вашему сыну разговаривать с леипцигскими судьями более вежливо?»

«Как вы можете это думать? Георгий знает свое дело. Если он ругает судью, стало быть, тот заслужил. Уж он-то знает. Это его долг, а я не помешаю ему выполнить свой долг».

Все это она сказала так просто, что я был прямо-таки ошеломлен.

Я снова обращаюсь к сыну:

«А отчаивались ли вы во время процесса?»

«Яне думал, что мне вынесут смертный приговор, особенно когда я увидел, какой оборот принял процесс. Но я всегда опасался покушения со стороны немецких фашистов. Я был убежден, что умру в тюрьме. Не забывайте, что Геринг сказал мне на процессе: «Даже если вы выйдете отсюда оправданным, мы сумеем вас разыскать». На фашистов можно положиться в этом отношении: они искусные режиссеры. Тот, кто сумел подстроить поджог рейхстага, сумел бы так же организовать мнимое неудачное покушение коммуниста на какого-нибудь из национал-социалистских руководителей. А затем могла бы последовать вторая часть инсценировки: жаждущая мести толпа убивает меня в тюрьме. Возможно также «самоубийство»… Впоследствии все, на что я мог рассчитывать, — это то, что Советский Союз, гражданином которого я стал, окажет такое давление на фашистские власти, что они в конечном счете не смогут меня уничтожить».

«Значит, вас оставили в живых, потому что не было возможности поступить иначе?»

Димитров перебивает меня: «Да, вот недавно Геринг сказал советскому журналисту: «Я хотел пригласить Димитрова к себе, в свой охотничий замок, чтобы поговорить с ним после его оправдания. Но я воздержался. Он мог бы вообразить, что я хочу вовлечь его в западню. Димитров мог бы, скажем, выпасть из моего автомобиля, и все подумали бы, что я его убил. Я ничего не сказал ему об этой поездке. Мы хотели избежать того, чтобы ему в Москве устроили царский прием». Вот как говорит раздосадованный человек. Видите ли, для меня все сделала общественность. Мне хотелось бы, чтобы теперь общественность заступилась за Тельмана. Нельзя допустить, чтобы его убили в тюрьме. Надо спасти Тельмана Это необходимо. Сейчас это живой человек в гробу».

«Были ли вы тронуты тем моральным сочувствием, которое мы проявляли к вам во время процесса из Парижа, Лондона, Нью-Йорка? Я отлично знаю, что вашим наилучшим защитником были вы сами — ваши реплики, ваши вопросы, ваша речь на суде».

«Вся моя борьба на суде, — говорит Димитров, — была бы менее эффективной, не будь той симпатии и моральной поддержки, которую я чувствовал вокруг себя. Каждый раз, когда меня, после моих исключений, снова допускали на заседание суда, особенно во время показаний Геринга и Геббельса, я знал, что общественное мнение на моей стороне. Однажды председатель суда Бюнгер крикнул мне: «За границей уже считают, что не я веду допрос, а вы». Тут я ощутил, что миллионы людей на всем земном шаре следят за процессом и что они заодно со мной. Вот это-то и позволило мне выполнить до конца свой долг революционера в фашистском судилище. Самые крупные представители науки, юстиции, литературы, искусства во Франции, в Англии, в Америке — повсюду проявляли свои симпатии ко мне, хотя у них и нет ничего общего с коммунизмом. На нашей стороне были не только наши товарищи по убеждениям, но и все, что есть честного и правдивого во всем мире. В этом я еще больше убедился, просматривая национал-социалистские газеты. За 10 месяцев они не смогли привести не единого высказывания, которое было бы благоприятно для обвинения и отрицательно для нас. Ни единого высказывания какого-нибудь известного деятеля, какой-нибудь крупной организации, ни единого положительного для Германии высказывания даже из итальянских или венгерских фашистских кругов. Национал-социалистское правительство было морально изолировано. Это самый важный момент во всем лейпцигском процессе».