Казимеж Куманецкий - История культуры древней Греции и Рима

К деятелям «второй софистики» принадлежал также ритор и философ, а затем язвительный сатирик, высмеивавший и риторов, и философов, Лукиан из сирийского городка Самосата. Его недаром называют «Вольтером античности». В комических и сатирических диалогах, написанных, как и подобало софисту II в. н.э, изящным и чистым аттическим диалектом, Лукиан обличает суеверия и религиозное шарлатанство, насмехается над философами всех известных в античном мире школ и даже олимпийских богов изображает без всякого почтения, как простых обывателей, подверженных мелким страстям и предрассудкам. В лице этого скептика и рационалиста античная культура обрела своего ироничного ценителя и беспощадно насмешливого критика. Ничто не укрылось от его иронического взгляда: ни традиционная религия Зевса, ни новейшие мистические учения, ни еще совсем юное христианство. Но и Лукиан, особенно в молодости, не чужд был обычного тщеславия софиста-ритора: как и те, над кем он впоследствии издевался, он выбирал для торжественных панегириков неожиданные, парадоксальные темы, становившиеся для автора самоцелью. Именно Лукиану принадлежит «Похвала мухе», столь же характерная для риторики II в. н. э., как и написанные высоким стилем похвальные речи Элия Аристида греческим городам и Риму.

С богатой, плодотворно развивавшейся, представленной многими громкими в то время именами греческой риторикой римская, конечно же, соперничать не могла. Здесь тон задавал Квинтилиан, ревностно отстаивавший традиции ораторской прозы Цицерона. Многим обязанный греческой теории красноречия, он, однако, в «Воспитании оратора» предостерегает от «сладких пороков», которые находит в стиле современной ему риторики. Предостережение вполне уместное, ведь и в Риме появлялись единомышленники и подражатели греческих софистов. Страстному увлечению греческих риторов древней аттической литературой соответствовал в Риме возросший интерес к архаической латинской словесности. Так, император Адриан и его литературно-философское окружение предпочитали Энния Вергилию, а Катона Старшего Цицерону. Типичным «архаистом» был Марк Корнелий Фронтон, уроженец римской провинции Африка, ритор, учитель Марка Аврелия. Как и многие образованные римляне того времени, он был эллинофилом, дружил с уже упоминавшимся греческим софистом, оратором и очень богатым человеком Городом Аттиком и сам писал и по-латыни, и по-гречески, причем в своих греческих сочинениях он — аттицист, а в латинских — приверженец римской архаики. Лукиан написал похвалу мухе — Фронтон оставил панегирики дыму, земному праху и даже лени.

Писать историю с независимых, объективных позиций стало уже при первых римских императорах делом весьма небезопасным. Пример историка Кремуция Корда, который за восхваление последних защитников республики — Брута и Кассия заплатил вынужденным самоубийством и сочинение которого было при Тиберии публично сожжено, подействовал устрашающе. Дабы избежать репрессий, следовало или писать историю в официозном духе, прославляя династию Юлиев-Клавдиев, как это делал Веллей Патеркул, или же, уклонившись от рассказа о современных автору событиях, обратиться мыслью ко временам как можно более отдаленным — так поступил, в частности. Квинт Курций Руф, трудясь над книгой «О деяниях Александра Великого». Можно было, наконец, заняться собиранием занимательных исторических анекдотов — по этому пути пошел Валерий Максим, написавший «Девять книг достопамятных деяний и изречений».

Только когда эпоха «дурных цезарей» миновала, после убийства Домициана, стряхнул с себя вынужденное молчание самый выдающийся из историков того времени Публий Корнелий Тацит. Не принадлежа к сенаторской знати по рождению, он явился, однако, выразителем ее оппозиционных настроений, ее пессимизма. Республика невосстановима, установление принципата было исторически неизбежным, но императорская власть и свобода граждан, принцепс и сенат оказались при династии Юлиев-Клавдиев трагически несовместимы, и эту трагедию общества, в котором он вырос, Тацит и изображает в своих книгах — «Истории» и «Анналах». Пользуясь свободой, обретенной, как ему кажется, после падения жестокого тирана Домициана, историк хочет описать в назидание и предостережение потомкам недавнее бесславное прошлое, его позор и преступления. Вместе с тем он прославляет тех немногих отважных и достойных граждан, особенно из рядов сенатской оппозиции, кто решился в мрачную эпоху Тиберия, Калигулы или Нерона бросить вызов деспотизму, произволу и всеобщей деморализации.