- Как - всего?
- А так. Водку пили... ну, вино, один черт, в карты играли и женщинами баловались.
- Вы глупый, Чугунов, очень глупый.
- Величия души не имею. Душа у меня, так говоря, тесная, с подковырцем. Зацепит за что - давай! А зацепок у меня не занимать стать. Да вы кто будете?
- Валентин Прокопиевич Фаворский, сын диакона, а служу... сейчас я не служу, без места.
- Так. С папашей изволите жить?
- Да... с папашей.
- Вот зацепки, я говорю. Пожрать, похряпать, для меня первое дело. Нынче едок-то, знаете, более в зубах ковыряет, чем вилкой по жареному. Я на это дело крутой. Ем - за ушами трещит! Выпить горазд, чайку попить - ах, хорошо! И люблю я еще, друг ты мой, самую лакомую сладость, нежный пол; падок, падок я, охотник большой.
- Ты циник, - сказал, щурясь, Фаворский, - обжора и циник. Кто ты?
- Циник-с, как говорите.
- А еще?
- Лесом торгуем.
- Слушай же! - Фаворский закрыл лицо рукой, и пьяные слезы выступили на его глазах. Он смахнул их. - Эх! Слушай!
Сбиваясь, путаясь и волнуясь, стал он рассказывать о жизни Леонардо да Винчи, восхищаясь непреклонным, независимым духом великого флорентийца.
Чугунов слушал, выпивал и вздыхал.
Трактир закрывался.
II
Долго глухая декабрьская ночь ворочалась над Фаворским и Чугуновым, пока, присмотревшись друг к другу и блуждая из кабака в кабак, не пришли они к взаимному молчаливому соглашению. Суть этого соглашения можно выразить так, как выразил его, бессознательно, Чугунов: "Урезамши... и тово". Случилось же так, что Фаворский, подняв голову, увидел себя дома; на столе перед ним горела свеча, валялись медные и серебряные деньги, карты, а против Фаворского, скривив от жадности и усердия рот, сидел Чугунов, стараясь не разронять ползущие из хмельных пальцев карты.
- Прикуплю, - сказал Чугунов, - дай-ка праведную картишку.
- Мы где? - встряхнулся Фаворский. - Стой! Я узнаю. Ты у меня на кладбище. Но... кто кого?
- Чего?
- Кто кого привез сюда, мещанин? Ты меня, или же я тебя?
- Где упомнить, ехали, водочки захватили...
- А... з-зачем?
- Для чтения. Как вы обещали меня убеждать. И обещал ты мне еще, ваше благородие, книгу о гениях подарить.
- Гадость! Гадость! - сказал Фаворский, и бледное, как бы зябкое лицо его подернулось грустью. - Как низко я пал, как срамен и мал я! Я слышу, вот лает собака... но где папаша? Где сестра Липа, девушка скромная, труженица... Где они, мещанин?
- Где? - посмотрев в колоду, переспросил Чугунов, - а их вы сперва Шекспиром выгнали, опосля поддали Бетховеном, они не стерпели, ушли, значит, к соседям, боятся вас.
- Меня?! Это обидно. Да, мне тяжело, мещанин. За что?
Игра снова наладилась. Чугунов явно мошенничал, и скоро Фаворский отдал ему все свои четыре рубля.
- Что ставишь? Выпей-ка! Во-от!
- Выпил. Нечего ставить мне; все.
- Чего там! Играй. Валяй на гениев, какие они у тебя есть.
- Книжки? - удивленно воззрился Фаворский. - Гм... Однако.
- Однако! - передразнил Чугунов. - Мутят эти тебя книги, голова еловая, вот что! За ними ты, как за лесом, дерев не видишь! Жить бы тебе, как люди живут, без вожжи этой умственной. Эх! не я тебе отец, дедушка.
Злоба и страдание блеснули в глазах Фаворского. Молча подошел он, хватаясь за стены, к полке, где, аккуратно сложенная, желтела пачка тоненьких, четвертаковых книжек, бросил их с размаха на стол так, что, дрогнув копотью, прыгнул огонь в лампе, и грозно сказал:
- Мои постоят! Циник - я раздену тебя!
- Сию минуту. - Чугунов плотно пощупал книжки. - По гривенничку принимаю, ежели ставишь.
- По гривенничку! Хорошо. Чугунов, мечтал ли ты... в детстве... быть великим героем? А?
- Пороли меня, - сказал, тасуя карты, Чугунов.
В натопленной комнате, медленно выступая по холщовой дорожке, появился котенок. Наивно прищурившись на игроков, сел он и стал умываться. За окном белели снежные кресты кладбища. Звонко бил в чугунную доску сторож.
- Лессинга! - говорил Фаворский. - Пять.
- Семь.
- Свифт и Мольер!
- Прикуп. Четыре!
- Очко. Жри.
- Кого еще?
- Байрон. Нет, стой: полтинник. Байрон, Наполеон, Тургенев, Достоевский и Рафаэль.
- Много! Сними!
- Снял... Рафаэля.
- Ну, ладно. Мои: девять.
- Моцарт!
- Шесть!
- Тэн!
- Семь.
- Стэнли и Спенсер!
- Должно, англичане. Пять!
- Два. Мещанин, ты дьявол!
- Нет-с, Чугунов. Мы по лесной части.
- Данте, Гейне, Шекспир!
- Тебе сдавать.
- А где, мещанин, водка?
III
У свежей, еще пустой могилы, вспухшей по краям от мерзлой земли, выброшенной наверх заступом, качался подвешенный к палке фонарь. Могильщик ушел в сторожку подкрепиться; сторож, в складчину с ним, купил рябиновой, а горячая уха кипела на огненном шестке паром и брызгами.
Читать дальше