Владлен Логинов - Владимир Ленин. Выбор пути - Биография.

Сидеть пришлось в самой паршивой одиночке. «Инсекты не дают покоя ни днем ни ночью, — рассказывал Владимир Ильич, — и вообще грязь невозможная, а кроме того, ночью шум, ругань; как раз около камеры усаживаются каждую ночь в карты играть городовые, шпики и пр.» 19 .

Впрочем, все складывалось не так уж плохо. На бумажку с «химией» внимания не обратили. Но жандармов насторожило, что при обыске — в подкладке жилета — у него обнаружили 1300 рублей. На допросе 23 мая Ульянов объяснил: «Крупные суммы я всегда вожу с собой [зашитыми] таким образом, что может быть легко проверено осмотром прочих моих жилетов». А сами деньги — это гонорар, полученный им за перевод в издательстве Поповой, и «остатки сбережений». Жандармы проверили, и факт получения гонорара — 963 рубля 75 коп. — полностью подтвердился 20 .

Конечно, это были совсем не эти деньги, взятые Анной Ильиничной еще в октябре 1899 года. Судя по всему, в жилет была зашита та тысяча рублей, которую в день отъезда из Пскова передал Ульянову на издание газеты Николай Федорович Лопатин 21 . Но это были уже «детали», неведомые жандармам.

В такой ситуации на его месте, казалось бы, надо сидеть тихо и «не высовываться». Но не тот был характер. Он все-таки обжаловал «условия содержания» в тюрьме, после чего в камере провели дезинсекцию. И это запомнилось надолго…

Спустя двадцать лет, когда делегаты конгресса III Интернационала пожалуются на то, что в 4-м Доме Советов их поедом едят клопы, он продиктует секретарю Совнаркома: «Владимир Ильич указывает, что даже при царизме умели выводить клопов при помощи аппарата, похожего на самовар, причем это делалось в учреждении, не предназначенном для гостей, а именно в тюрьме, чему он сам был свидетелем. И если мы в Советской России не умеем вывести клопов, то это должно вызывать не улыбку и не фельетонный доклад, а чувство стыда» 22 .

31 мая 1900 года «за недостатком улик» Ульянова из тюрьмы выпустили и в сопровождении «провожатого надзирателя» препроводили в Подольск, куда ему и надлежало следовать в соответствии с разрешением Департамента полиции. 1 июня надзиратель доставляет его по назначению, прямо к исправнику Подольского уезда.

«Исправник, некий Перфильев, — рассказывает Дмитрий Ульянов, — старый чинодрал, любивший при случае метнуть гром и молнию, но трус по существу, потребовал у Владимира Ильича документы. Тот предъявил свой заграничный паспорт. Перелистав и просмотрев его, исправник положил документ к себе в письменный стол и сказал: «Теперь вы можете идти, а паспорт останется у меня». Самое страшное для Владимира Ильича случилось: у него отобрали заграничный паспорт, и кто отобрал? Какой-то уездный исправник! «Документ мне нужен, — сказал Владимир Ильич, — возвратите его мне». Исправник величественно ответил: «Вы слышали: документ останется у меня, а вы можете идти» 23 .

Было от чего прийти в ярость… Но Ульянов сдержался и твердо заявил: «На основании статей закона (следовало многочисленное их перечисление) вы не имеете права задерживать мой паспорт! Если вы не возвратите мне его сейчас же, я буду жаловаться, я этого так не оставлю!» Сказав это, он круто повернулся и вышел. Но он не сделал и десятка шагов, как его догнал околоточный и вручил бесценный паспорт 24 . Юридическое образование и выдержка на сей раз помогли.

«Володя пробыл у нас с неделю, — вспоминала Анна Ильинична, — принимая участие в наших прогулках пешком и на лодке по живописным окрестностям Подольска, играл с увлечением в крокет во дворе. Приезжал туда к нему Лепешинский, приезжали Шестернин с женою Софьей Павловной… И я помню, как горячо обрушился Володя на позицию защищаемой ими заграничной группы «Рабочее дело». Приезжал и еще кто-то. Со всеми Владимир Ильич договаривался насчет шифра, убеждал в необходимости правильного корреспондирования в намечавшуюся общерусскую газету…» 25

7 июня вместе с матерью и старшей сестрой Ульянов отправился к жене в Уфу. До Нижнего Новгорода ехали поездом, а там пересели на пароход «Ост». «Был июнь месяц, — пишет Анна Ильинична, — река была в разливе, и ехать на пароходе по Волге, потом по Каме и, наконец, по Белой было дивно хорошо. Мы проводили все дни на палубе. Володя был в самом жизнерадостном настроении, с наслаждением вдыхая чудный воздух с реки и окрестных лесов. Помню наши с ним подолгу в ночь затягивавшиеся беседы на пустынной верхней палубе маленького парохода, двигавшегося по Каме и по Белой. Мать спускалась, утомленная, в каюту. Редкие пассажиры исчезали еще раньше. Палуба оставалась лишь для нас двоих…» 26