Иса Гусейнов - Судный день

Странная тишина воцарилась после этих слов в шатре. Ибрагим подметил в глазах сына едва уловимую, от него унаследованную всепонимающую усмешку, но поостерегся спросить об ее причинах. Он знал доподлинно, что если не удалить Гевхаршаха из Шемахи на эти два роковых дня, то принц, верующий в Фазла и его Царство справедливости с центром в Тебризе, открыто выступит против погромщиков и тем загубит свою голову и корону отца.. Поэтому Ибрагим и не стал разъяснять своих слов о палаче, который и его сделает палачом, подготовив этим почву для будущего оправдания перед сыном.

Гёвхаршах посмотрел на отца с глубоким спокойствием, так странно противоречащим волнению шаха.

- Дела мои пошли вверх тормашками, шах мой! - сказал он все с той же тонкой и горькой усмешкой. - Во имя служения другу я должен доказать свою верность врагу.

Встав, без позволения он вышел из шатра.

Всеведающий Ибрагим не знал, что сразу же по выходе из шатра состоится встреча Гевхаршаха с гаджи Фиридуном; и самый дорогой его сердцу человек, прежде чем направиться в Дербент, съездит в военную крепость - стан своих багадуров - и препоручит им свое условие служения Хакку, а именно: держать под надзором отряд в Шемахе; другой же верный слуга, возвеличенный и посаженный им правителем Баку, гаджи Фиридун, выедет под Шемаху, чтобы встретить Фазла и лринять повод его коня, и, встретив вместо него Насими, поведает ему обо всем и будет умолять Хакка изыскать выход из создавшегося положения.

Когда Насими, обратившись к гасидам, сказал: "Дайте коня! Мне надобно ехать пред лицо Дива!" - то и гасидам, и бывшему тут Дервишу Гаджи показалось, что они ослышались, очень уж непредвиденным и попросту невозможным показалось им это дервишество. Вернувшись ранней весной из Нахичевани, мовлана Махмуд предупредил дервиша Фааду, который, по повелению Фазла, отвечал за сохранность рыцарей символического меча, о том, что намаз в армии стал крайне опасен, потому что по указу шейха Береке, кроме караульных войск, стан сторожат и люди дервиши Асира и, проверяя, всех, будь то купец, священнослужитель или странник, ведут подозрительных в шатер шейха Береке или его сеидов. Если подозреваемый докажет свою лояльность, отпускают; если ж нет, заклеймив его словом "хуруфит", протыкают ему тело ржавыми гвоздями и посыпают раны солью до тех пор, пока не умрет в муках. Как же в таких условиях возможно дервишество всем известного Насими в армию, да еще пред очи самого Дива?

Гасиды не хотели и не могли поверить в это. Всю ночь, не смыкая глаз, они скакали, сопровождая Насими, высекая искры из-под копыт своих коней, а утром, став у последнего родника на шемахинско-шабранской дороге, развели костер, разогрели окаменевшие чуреки и вяленое мясо и сели за трапезу. И тогда поверенный Фазла среди гасидов, дервиш Фаада, не сдержался и задал вопрос, волновавший всех:

- Ты в самом деле решил идти к Диву, Сеид? Это же безумие!

Насими стоял, устремив взгляд на перевал, за которым был вражеский стан, и водил огненной головешкой по щекам и подбородку; полумесяцы его бровей дрожали мелкой дрожью. Мюриды имели обыкновение легкими прикосновениями огня освобождаться от усталости, горестей, боли и смятения и, изгоняя их из себя, успокаивались. Сеид же, как показалось гасидам, не изгонял, а наполнял свое тело огнем и, отзываясь на эти прикосновения дрожью, все более распрямлялся и напрягался. Непостижимой загадкой было для гасидов бессмысленное самопожертвование человека, который так доказательно опроверг бессмысленность самопожертвования мюридов и отвратил их от него. Теперь же, получив от Дервиша Гаджи сведения о ста тысячах голов и трехдневном сроке, вместо того чтобы остаться с мюридами и предпринять что-то для их спасения, он сам идет на бессмысленную гибель и не считает нужным ответить на вполне законный вопрос поверенного Фазла дервиша Фаады. Гасиды смотрели на Насими с явным осуждением. Но Насими отнюдь не был безучастен ни к вопросу Фаады, ни к осуждающим взглядам гасидов.

Семь лет назад, получив хиргу на ритуальном меджлисе, он прочитал газель, воспевающую священную одежду мужей-героев, и участники меджлиса посоветовали изменить одну строку в той газели: "Муки холода облегчает эта бабочка", ибо, по их мнению, строка эта, в особенности же слово "холод", низводит священное одеяние в вещь для прикрытия тела. Один лишь Фазл был иного мнения: "Сын мой, Сеид Али, сказал не "холод", а "муки холода", а это значит, что он разумеет огонь любви в сердцах мюридов, надевающих мою хиргу".