Йохан Хейзинга - Осень средневековья (главы из книги)

Похоже, что творческому духу всех этих авторов - признаться, весьма неглубокому - фикция рыцарственности нужна была в качестве корректива того непостижимого, что несла в себе их эпоха. Избранная ими форма была единственной, при помощи которой они способны были постигать наблюдаемые ими события. В действительности же как в войнах, так и вообще в политике тех времен не было ин какой-либо формы, ни связности, Войны большей частью представляли собою хроническое явление; они состояли из разрозненных, рассеянных по обширной территории набегов, тогда как дипломатия была весьма церемонным и несовершенным орудием и частично находилась под влиянием всеобщих традиционных идей, частично увязала в невообразимой путанице разнородных мелких вопросов юридического характера. Не будучи в состоянии разглядеть за всем этим реальное общественное развитие, историография прибегала к вымыслу вроде рыцарских идеалов; тем самым она сводила все к прекрасной картине княжеской чести и рыцарской добродетели, к декоруму игры, руководствовавшейся благородными правилами,- так создавала она иллюзию порядка. Сопоставление этих исторических мерок с подходом такого историка, как Фукидид, выявляет весьма тривиальную точку зрения. История сводится к сухим сообщениям о прекрасных или кажущихся таковыми воинских подвигах и торжественных событиях государственной важности. Кто же тогда с этой точки зрения, истинные свидетели исторических событий? Герольды и герольдмейстеры, думает Фруассар; именно они присутствуют при свершении благородных деяний и имеют право официально судить о них; они - эксперты в делах славы и чести, а слава и честь суть мотивы, фиксируемые историками. Статуты ордена Золотого Руна требовали записи рыцарских подвигов, и Лефевр де Сен-Реми, прозванный Toison d'or (Золотое Руно), или герольд Берри могут быть названы герольдмейстерами-историографами.

Как прекрасный жизненный идеал, рыцарская идея являет собою нечто особенное. В сущности, это эстетический идеал, сотканный из возвышенных чувств и пестрых фантазий. Но рыцарская идея стремится быть и этическим идеалом: средневековое мышление способно отвести почетное место только такому жизненному идеалу, который наделен благочестием и добродетелью. Однако в своей этической функции рыцарство то и дело обнаруживает несостоятельность, неспособность отойти от своих греховных истоков. Ибо сердцевиной рыцарского идеала остается высокомерие, хотя и возвысившееся до уровня чего-то прекрасного. Шателлен вполне это осознает, когда говорит: "La glorie des princes pend en orguel et en haut peril emprendre; toutes principales puissances conviengnent en un point estroit que se dit orgueil" ("Княжеская слава ищет проявиться в гордости и в высоких опасностях; все силы государей устремляются к одной точке, именно к гордости"). Стилизованное, возвышенное высокомерие превращается в честь, она-то и есть основная точка опоры в жизни человека благородного звания. В то время как для средних и низших слоев общества, говорит Тэн, важнейшей движущей силой является получение прибыли, высокомерие - главная движущая сила аристократии: "or, parmi les sentiments profonds de I'homme, il n'en est pas qui soit plus propre a se transformer en probite, patriotisme et conscience, car I'homme fier a besoin de son propre respect, et, pour 1'obtenir, il est tende de le meriter" ("ведь среди сокровеннейших человеческих чувств нет более подходящего для превращения в честность, патриотизм, добросовестность, ибо гордый человек нуждается в самоуважении, и, чтобы его обрести, он старается его заслужить"). Без сомнения, Тзн склонен видеть аристократию в самом привлекательном свете. Подлинная же история аристократических родов повсюду являет картину, где высокомерие идет рука об руку со своекорыстием. Но, несмотря на это, слова Тэна - как дефиниция жизненного идеала аристократии - остаются вполне справедливыми. Они близки к определению ренессансного чувства чести, данному Якобом Буркхардтом: "Es ist die ratselhfte Mischung axis Gewissen und Selbstsucht, welche dem modernen Menschen noch ubrig bleibt, auch wenn er durch oder ohne seine Schuld alles ubrige, Glauben, Liebe und Hoffnung eingebusst hat. Dieses Ehrgefuhl vetragt sich mit vielen Egoismus und grossen Lastern und ist undeheurer Tauschungen fahig; aber auch alles Edle, das in einer personlichkeit ubrig geblieben, kann sich daran anschiessen und aus diesem Quell neue Krafte schopfen" ("Это загадочная смесь совести и себялюбия, которая все еще свойственна современному человеку, даже если он по своей - или не по своей - вине уже утратил все остальное: и веру, и любовь, и надежду. Чувство чести уживается с громадным эгоизмом и немалыми пороками и способно даже вводить в ужасное заблуждение; но при этом все то благородное, что еще остается у человека, может примыкать к этому чувству и черпать на этого источника новые силы").