Генрих Метельман - Сквозь ад за Гитлера

По его взгляду, в котором запечатлелись горечь и злость, я понял, что он говорит всерьез.

— Разве между нами так уж много отличий? В конце концов, мы оба солдаты, хоть и форма на нас разная, на тебе защитная, на мне серо-зеленая, а сейчас, так вообще одинаковая — оба в белых маскхалатах.

— Ты опять забываешь, не я сейчас в твоей стране, а ты в моей. И до тех пор, пока мы вас отсюда не спровадим, мира и согласия между нами не будет.

— То есть ты хочешь сказать, что готов убить меня, невзирая на то, что я, в общем, спас тебе жизнь? — резко спросил я.

Я не на шутку рассердился на русского и скрывать этого не собирался.

— Я этого не утверждаю, ты, немец, мои слова не передергивай. Я сказал, что буду сражаться до последнего за освобождение моей страны от вас, оккупантов, которые хотят всех нас поработить.

В этот момент мы остановились передохнуть и уселись на носилки. Мы отчетливо видели, как три фигурки приближаются, хотя до них оставалось, наверное, еще с километр, сознавая при этом, что и с русской, и с нашей стороны десятки глаз напряженно следят за нашим передвижением по ничейной земле. А вокруг стояла тишина. На гребне холма справа от нас возвышалось несколько сосенок с отяжелевшими от налипшего снега ветвями. Слева тянулась полузанесенная снегом живая изгородь, служившая нам ориентиром. Взглянув на измученного вынужденной транспортировкой русского сержанта, я понял, что меня мучат противоречия. С одной стороны, я был убежден, что он нормальный человек, обычное человеческое существо, с другой стороны, приходилось помнить о том, что мы — враги, и я не мог принять такой расклад, он просто не укладывался у меня в голове. Когда я вновь взялся за ручки тачки, русский повернулся ко мне и заявил:

— Спасибо тебе, немецкий солдат, я от себя лично, слышишь, от себя лично очень тебе благодарен за все. И до конца жизни этого не забуду.

И в тот момент я понял, что куда больше сближает нас, нежели разделяет, его слова доказывали, что взаимопонимание между нами, невзирая ни на что, все же возможно.

— Вот кончится война, и я, может быть, еще приеду к вам сюда, и вот тогда мы с тобой и подружимся, — сказал я.

И хотя я понял, что несу околесицу, но уже поздно — слово не воробей, я в тот момент свято верил, что такое возможно.

При этих словах его лицо будто окаменело. Глядя мне прямо в глаза, сержант произнес:

— Немец, я вижу, ты никак не хочешь меня понять. Если судить на сегодняшний день — вряд ли я тебе обрадуюсь. И потом, откуда ты знаешь, что ты сюда вернешься? А, может, как раз я к вам приеду? Ты что же, до сих пор веришь, что принадлежишь к расе господ и что именно вы, а не мы, выиграете эту войну?

В его словах я почувствовал злорадный подтекст, задевший меня за живое. Больше мне продолжать этот разговор не хотелось.

— Вот что, — вновь заговорил русский, — попробую объяснить тебе, потому что вы, немцы, наверное, так и не уразумели, что вы натворили. Я работал на заводе в Минске, встретил мою Нину, полюбил ее, женился. Это было три года тому назад. Нина из деревни, она очень красивая, мы очень любим друг друга. Мы жили у моих родителей в маленькой квартирке, даже комнату приходилось делить с двумя моими младшими братьями. Потом Нина родила мальчика, мы его назвали Сергеем. Мы строили планы: где будем работать, потому что воевать мы не собирались, как будем жить. Понимаешь, мы надеялись на лучшую жизнь, после революции это стало возможным. Потом моя мама умерла, а уже несколько дней спустя немцы напали на нас. Ты когда-нибудь задумывался над тем, какое право вы имели напасть на нас? Меня сразу же призвали в армию и направили на учебу под Москву. Но ваши танки быстро дошли до Минска, до моего родного города, и он оказался у вас. С тех пор я ничего не слышал о своих — ни о Нине, ни о сыне Сергее, ни об отце, ни о братьях, ни о сестрах, ни о ком. Правда, недавно отец прислал мне письмо с оказией, оно добиралось до меня Бог знает какими окольными путями. Это была первая весточка за все это время. Он писал, что жизнь для русских стала невыносимой, но Нина вместе с Сергеем и детьми выехала из города до того, как туда явились эти нелюди. Отец писал мне, чтобы я был готов к худшему, потому что о Нине и об остальных ни слуху ни духу. Я с тех пор места себе найти не могу, хоть плачь! А вот теперь ты идешь рядом со мной, будто ничего и не было, и заявляешь мне, что, мол, не против приехать сюда отдохнуть и лезешь мне в друзья. Нет, уж, немец, смилуйся надо мной! Я люблю свой народ, да и вообще всех людей на земле. Но вот немцев, включая тебя, я терпеть не могу, и молю Бога о том, чтобы до конца жизни вообще с ними не встречаться. Понимаешь меня теперь?