Генрих Метельман: Сквозь ад за Гитлера

Помню и день 30 января 1933 года, когда Гитлер под барабанный бой был провозглашен рейхсканцлером, который сулил Германии светлое будущее. Мой отец, видимо, из желания приобщить меня к истории потащил меня на торжество, проходившее на огромной площади, которую в тот же день переименовали из Кайзерплац в Адольф-Гитлер-плац. Там собралась огромная людская масса с факелами, свастиками, барабанами и трубами, все с пеной у рта славословили в адрес нацистов и выставляли руки вперед, приветствуя их. Когда зачинщики торжества появились на большом балконе, отец шепнул мне: «Точно как при кайзере. Тогда нас дурачили монархисты, а теперь коричневорубашечники». Вскоре между рабочими и штурмовиками завязалась драка, и отец решил отвести меня домой. По пути он говорил, что этому дню суждено стать самым печальным в истории Германии, да и для всего мира. Но разве мог я тогда понять его?

По воскресеньям мы с отцом ходили гулять вдоль Эльбы. Там располагались роскошные виллы, утопавшие в ухоженных тенистых садах, мы украдкой глядели через заборы на совершенно иную, роскошную и недоступную нашему брату жизнь. Я знал, что мой отец всю жизнь тянул лямку, и еще спросил его, папа, а почему мы не можем жить так. А потом добавил, что, мол, нам в гитлерюгенде обещали, что наш фюрер обязательно покончит с этой вопиющей несправедливостью. Отец в ответ лишь от души расхохотался, что нечего и ожидать от нашего проклятого фюрера подобного, что, напротив, все будет только хуже, что богатые еще больше будут богатеть, а бедные и дальше нищать, что именно для этого его и посадили в кресло рейхсканцлера!

Хотя мой отец ненавидел нацистов и все с ними связанное, мне в гитлерюгенде нравилось. У меня была красивая темно-коричневая и черная форма со свастикой, скрипучие блестящие ремни из настоящей кожи. Если раньше для нас было событием просто погонять в футбол на лужайке за домом, то теперь гитлерюгенд предоставил в наше распоряжение прекрасно оборудованные спортзалы, стадионы, школьные здания, в которых раньше располагались гимназии и даже плавательные бассейны. Я ни разу не побывал в настоящей отпускной поездке — куда там моему отцу отложить что- нибудь на отпуск. А при Гитлере за символические суммы можно было отправиться отдохнуть в горы, на озера или к морю.

А однажды мой одноклассник Зигфрид Вайскам вместе с матерью и младшей сестренкой были обнаружены мертвыми на кухне. Кухня была полна газа. Родители сказали, что они сами отравили себя, сказали, что Зигфрид был евреем. Я ничего не понимал, поскольку в ту пору еще не знал значения этого слова. Впрочем, даже если он и был евреем, какое это могло иметь отношение к самоубийству?

Закона об обязательном членстве в гитлерюгенде не было, тем не менее из примерно сорока моих одноклассников всего один воздержался от вступления в эту организацию. А когда я попытался пойти в ученики слесаря, первое, о чем меня спросили: состою ли я в гитлерюгенде.

Мы распевали прекрасные мелодичные песни, но все они были посвящены великой борьбе за наше дело, завоеванию «жизненного пространства» на Востоке, великой чести отдать жизнь за фатерланд. Мне импонировала атмосфера товарищества, пешие переходы, спортивные и военные игры. Нас пестовали в духе любви к фюреру и безоговорочного повиновения ему, он был для нас вторым богом, а когда заходила речь о его безграничной любви к нам, к германской нации, я готов был расплакаться от переполнявших меня чувств. Я был убежден, что раз в моих жилах течет германская кровь, я был существом неизмеримо высшего порядка. Мне и в голову не приходило поинтересоваться, что, собственно, такое пресловутая германская кровь, хотя бы в чисто научном, биологическом смысле. Я как должное принимал тезис о том, что долг всех немцев повелевать над представителями «низших рас», поскольку это лишь во благо всего цивилизованного человечества, хотя сами представители пресловутых «низших рас» в силу ограниченности их умственных способностей просто-напросто не осознают этого. Меня буквально распирало от гордости, когда герцог Виндзорский, бывший король Англии, прибыл в Германию, чтобы заверить нас, молодых немцев, в том, что, дескать, мы живем в таком великом во всех отношениях обществе.

Однажды ранним утром, когда я еще спал, нашего соседа господина Айкена увезли куда-то эсэсовцы. Он был хорошим, отзывчивым человеком, и эта история очень расстроила меня. Господин Айкен был секретарем профсоюза рабочих доков, и всякий раз если кому-то на нашей улице требовалась помощь, то обращались к нему, как к человеку знающему и всегда готовому помочь. Как потом рассказывали, его жене даже не сказали, куда его отправили. Для семьи это означало ни много ни мало катастрофу, потому что никаких сбережений у Айкенов не было. Моя мать тоже боялась даже заговорить с ней на людях, да и мы, мальчишки, всячески избегали сыновей господина Айкена, поскольку теперь они считались детьми предателя нации. Мой отец, всегда утверждавший, что единственный путь добиться повышения зарплаты — борьба за нее, внезапно стих и умолял меня нигде и никому не повторять того, что он мне всегда говорил в адрес нацистов, разве что в своих четырех стенах. Айкены вынуждены были перебраться в другой район города, а сам господин Айкен несколько лет спустя умер от воспаления легких в концентрационном лагере.