Генрих Метельман: Сквозь ад за Гитлера

Я шел ночами, обходя деревни, поскольку не знал, кем они были заняты: то ли немцами, то ли русскими. Когда рассветало, устраивался на ночлег в амбарах, в покинутых жителями полусгоревших хатах, в скирдах соломы, а то и просто где-нибудь под кустом. Несколько раз я решался развести крохотный костерок, чтобы подогреть еду. Когда хотелось пить, я жевал снег. Пока я шел, вокруг меня расстилалась бескрайняя белая пустыня. Как ни странно, особой физической усталости я не чувствовал, да и настроение было вполне бодрое. Но какими же ужасно далекими тогда казались мне мой дом, детство…

Родился я на Рождество 1922 года в прусском городке Альтона, у самой границы с ганзейским городом Гамбургом. Будь исход Германо-датской войны 1864 года иным, и вместо Бисмарка Пруссией овладела бы Дания, вполне возможно, что я появился бы на свет датчанином. Однако от судьбы не уйдешь. Отец мой был разнорабочим на железной дороге, а мать происходила из крестьян округа Шторман соседней земли Шлезвиг-Гольштейн. Царь Николай II получил от кайзера титул графа Шторманского, и мать даже считала, что, дескать, у нас русские корни. Я был единственным и любимым ребенком в семье, мои родители делали все, чтобы я не ощущал на себе гнета ухудшавшихся экономических условий. Мы занимали квартиру в многоэтажном доходном доме в одном из рабочих кварталов. Вокруг располагались фабрики с вечно чадившими трубами, район вообще был шумный и грязноватый — куда более приятные для обитания кварталы располагались дальше, вдоль берега Эльбы. Годы детства и ранней юности запечатлелись в памяти беспрерывным гулом и лязгом металла и гудками пароходов в близлежащем порту.

Первый год моей жизни был отмечен ужасающей инфляцией, лишь введение правительством новой марки предотвратило сползание страны в хаос. Естественно, сам я ничего этого не помню, разве что обесцененные банкноты и алюминиевые монеты, служившие мне игрушками. Еще помню рассказы родителей о пожилой соседке, копившей деньги всю жизнь и никак не желавшей расставаться со старыми, превратившимися в мусор деньгами в надежде, что когда-нибудь они вновь обретут прежнюю ценность и она угодит в миллионерши.

Веймарская республика связана у меня с ощущением всеобщей нестабильности, массовой безработицей и недовольством, грозившим перерасти в уличные волнения. Не было тогда в Германии города, где жилось бы спокойно. Рабочий люд, будучи не в силах разобраться в причинах обнищания, обращался за разъяснениями к пресловутым «лучшим», «грамотным». Едва спихнув с трона кайзера и заставив его бежать на чужбину, они вдруг убедились, что ему на смену пришли десятки, если не сотни, новоявленных «кайзеров», жаждавших заполучить ставшую бесхозной корону. Мне приходилось видеть множество факельных шествий, направлявшихся со стороны доков к центру города через хитросплетения наших улочек. Большинство демонстрантов были рабочие разных возрастов, мужчины и женщины. Они несли транспаранты с традиционными призывами «Работы!», «Хлеба!», «Мира!», но кое-где мелькали слова «Ленин», «Революция». Полицейские двигались вдоль тротуаров или же собирались группами на перекрестках, выжидая. Массовая безработица и нищета — вот что осталось навеки в моей памяти. Кое-кто из моих приятелей зимой не ходил в школу просто потому, что не на что было купить обувь. Страдания простых людей усугублялись еще и тем, что пропаганда обвиняла их самих в подобном положении вещей. Учителя иногда просили нас приносить с собой в школу лишние бутерброды для детей из голодающих семей, и я хорошо помню, как я с глупой и несмышленой гордостью выставлял в классе напоказ сунутые матерью в ранец бутерброды.

Я помню многочисленные стачки и локауты на расположенных вблизи фабриках. Попытки рабочих противостоять штрейкбрехерам приводили к столкновениям с полицией, а однажды рабочие даже перевернули грузовик с теми, кто рвался на фабрику. Вероятно, заложенный где-то глубоко в нас инстинкт заставлял нас, детей, солидаризоваться с забастовщиками. Мы знали многих из них, они жили на наших населенных беднотой улицах, и чувствовали, что эти люди боролись и ради нас тоже.

Когда мне исполнилось семь лет, я стал членом христианской молодежной группы «Юнгшар», скаутского движения под патронатом лютеранской церкви, пользовавшейся популярностью в нашем районе. После прихода к власти Гитлера и появления соответствующего закона эта организация была распущена, и большинство из нас автоматически перешли в гитлерюгенд. «Один народ, один фюрер…» И «один гитлерюгенд» — таков был лозунг того времени.